Фред и Джордж отправляются обсуждать бизнес-возможности с Ли, Гермиона и Рон («…мне это не так уж нравится, я не Перси») вынуждены присоединиться к остальным старостам в отдельном купе для получения дальнейших инструкций от старост школы, а Гарри остается с Джинни, которая, к ее чести, быстро переключает внимание парня с мыслей о Сири и друзьях, которые его бросили, на то, чтобы, собственно, занять оным друзьям купе в переполненном поезде и таким образом сделать хоть что-нибудь полезное.

Студенты неприкрыто глазеют на Гарри и откровенно перешептываются, что вовсе не укрепляет его дух. Что ж, «Пророк» – увы, весьма популярная газета, у которой было целых два месяца, чтобы настроить достопочтенную общественность против Гарри. Скоро ему придется просто принять это как факт.

В последнем вагоне Гарри и Джинни встречают Невилла:

- …везде занято… не могу найти места…

- О чем ты? – перебивает Джинни, которая успевает протиснуться мимо Невилла и заглянуть в следующее купе. – Есть место тут, здесь только Полоумная Лавгуд –

Невилл бормочет что-то про то, что никому не хочет мешать.

- Не будь глупым, – смеется Джинни, – она нормальная. Привет, Полумна. Ничего, если мы займем эти места?

Полумна кивает.

Надо сказать, степень нормальности девушки весьма затруднительно определить вот так сразу: длинные, грязные, всклокоченные светлые волосы, выпуклые глаза, ожерелье из пробок от Сливочного пива, палочка, засунутая за ухо (вот Грюм был бы в восторге – что там привычка Гарри пихать палочку в задний карман!), перевернутый вверх ногами журнал в руках.

Когда Гарри, Невилл и Джинни, уложив вещи на багажную полку, рассаживаются, Полумна продолжает пялиться на Гарри, выглядывая из-за журнала.

- Было хорошее лето, Полумна? – интересуется Джинни.

- Да, – туманно отвечает Полумна, не отрывая глаз от Гарри. – Да, очень приятное было, знаешь. Ты – Гарри Поттер, – добавляет она.

- Я знаю, что это я, – отвечает Гарри.

Невилл хмыкает. Полумна переводит взгляд на него.

- И я не знаю, кто ты.

- Я никто, – поспешно отвечает Невилл.

- Нет, ты не никто, – резко возражает Джинни. – Невилл Долгопупс – Полумна Лавгуд. Полумна на том же курсе, что и я, в Когтевране.

- Остроумие сверх меры является величайшим сокровищем человечества, – нараспев говорит Полумна, подняв журнал так, что он закрывает ее лицо, и замолкает.

Гарри и Невилл переглядываются. Джинни подавляет смешок.

Пока поезд набирает ход, ребята коротают время за болтовней. Невилл показывает свой подарок на день рождения – Мимбулус Мимблетония, страшное растение, которое умеет плеваться гноем и вонючей смесью при малейших признаках опасности. Поразительно то, что данное конкретное ружье в истории еще очень даже выстрелит (и не только гноем), однако об этом – позже.

Очень вовремя в купе вдруг заглядывает Чжоу Чанг, дабы поздороваться с Гарри – и имеет счастье наблюдать парня с ног до головы в гное растения, что Гарри, конечно же, радует еще больше.

Проезжает тележка с едой, и ребята обмениваются карточками от шоколадных лягушек. За все это время Полумна высовывается из-за журнала только один раз – поглядеть на чудесную Мимбулус Мимблетония. Однако ситуация меняется с приходом Рона и Гермионы.

Начинается обсуждение новых старост – конечно, Малфой и Паркинсон в Слизерине, Эрни Макмиллан и Ханна Аббот в Пуффендуе…

- И Энтони Голдстейн и Падма Патил в Когтевране, – говорит Рон.

- Ты ходил на Святочный бал с Падмой Патил, – внезапно рассеянно вставляет Полумна.

- Да, я знаю, что ходил, – отвечает Рон под прицелом пристального взгляда Полумны.

- Она не очень насладилась этим, – информирует девушка. – Она думает, ты не слишком хорошо с ней обращался, потому что не захотел танцевать с ней. Я не думаю, что возражала бы, – задумчиво добавляет она. – Я не очень люблю танцевать.

И Полумна вновь скрывается за журналом.

Рон, не получив никакого разъяснения от Джинни, которая изо всех сил старается не рассмеяться в голос, возвращается к прерванной теме.

Спор Рона и Гермионы насчет справедливости действий старост заканчивается шуткой Рона про то, что он заставил бы Гойла в качестве наказания за что-нибудь писать строчки: «Я не должен выглядеть, как задница бабуина». Смеются все – однако громче всех хохочет Полумна, испустившая возглас такой громкости, что встрепенулись совы и зашипел Живоглот. Сжимая бока, Полумна хохочет так, что на ее глаза наворачиваются слезы – все смеются сначала из-за ее смеха, а затем и из-за вытянувшегося лица Рона, который не может въехать, издеваются над ним или нет. Полумна раскачивается из стороны в сторону и хохочет так, что журнал, который она держит, в конце концов выпадает у нее из рук.

Гарри, узрев на обложке очень плохую карикатуру на Фаджа, тянется, чтобы поднять журнал с пола. Заголовки статей отличаются одна от другой лишь степенью маразма: «КОРРУПЦИЯ В ЛИГЕ ПО КВИДДИЧУ: КАК «ТОРНАДОС» ОДЕРЖИВАЮТ ПОБЕДУ?», «РАСКРЫТЫ СЕКРЕТЫ ДРЕВНИХ РУН», «КАК ДАЛЕКО ЗАЙДЕТ ФАДЖ В СТРЕМЛЕНИИ ЗАПОЛУЧИТЬ ГРИНГОТТС?» И «СИРИУС БЛЭК: ЗЛОДЕЙ ИЛИ ЖЕРТВА?»

Сообразив, что, скорее всего, именно об этом журнале говорили Кингсли и Артур в утро дисциплинарного слушания, когда отмечали, что Сири это понравится, Гарри просит разрешения у Полумны, которая продолжает задыхаться от смеха, его прочесть. Девушка кивает.

В статье про Сириуса («Печально известный массовый убийца или невинная певческая сенсация?») некая Дорис Пёркис утверждает, что Сири – вовсе не Сири, а певец группы «Хоп-гоблины» Коротышка Бордман, который был с ней на свидании в ночь, когда Сириус якобы устроил массовое убийство.

Что ж, это действительно могло развеселить Звезду – особенно если он в годы бурной юности и впрямь для развлечения клеил девушек, представляясь Коротышкой Бордманом.

Гарри читает дальше – статью о Фадже, «убийце гоблинов», который «их топил, скидывал со зданий, травил, запекал в пироге…». В общем, Гарри прекращает чтение.

- Что-нибудь интересное там? – спрашивает Рон, когда Гарри в шоке закрывает издание.

- Конечно, нет, – ехидно отвечает Гермиона. – «Придира» – это чепуха, все знают.

Ну, да. А еще «все» верят словам «Пророка» о том, что Гарри – сумасшедший. «Все» – это, знаете ли, не показатель, и Гермиона судит, не разбираясь в сути. Поэтому я бы подумала – и я подумала – дважды, прежде чем верить ее словам, основывающимся на мнении «всех».

- Простите, – голос Полумны внезапно теряет свою мечтательность. – Редактор – мой отец.

- Я – оу, – Гермиона очень смущается. – Ну… у него есть некоторые интересные… я имею ввиду, он очень…

- Я заберу его, спасибо, – холодно произносит Полумна, вырвав «Придиру» у Гарри из рук, и вновь прячется за перевернутым журналом.

Люблю произносить эту фразу: вот и нашла коса на камень.

Если отношения лояльной и воинственно честной Джинни с Полумной, чем дальше, тем больше будут напоминать отношения Лили Эванс с какой угодно другой девушкой, то вот в отношениях Гермионы и Полумны во многом можно будет заметить сходство с отношениями профессоров Макгонагалл и Трелони.

Полумна (особенно поначалу) – безусловный антипод Гермионы, поскольку мировоззрение последней целиком базируется на логике и рациональности, а для Полумны главное – вера и воображение. Гермиона считает Полумну легковерной, а та, в свою очередь, думает, что Гермиона просто ограниченная.

Притирка характеров будет идти с переменным успехом почти год, Полумне удастся сблизиться с Гермионой значительно позже, чем с Джинни, однако дело кончится тем, что в конце концов все они станут подругами. И продолжат дружить до глубоких седин. Тем смешнее мне разбирать непосредственно начало их отношений.

Однако шут с ними, с дамами – дверь купе отъезжает в сторону, и в компанию Гарри весьма ожидаемо вторгается Его Величество Староста Факультета Драко Малфой, мучимый непрекращающейся любовной горячкой. Куда ж без него.

- Что? – агрессивно интересуется Гарри, не дав Малфою и рта раскрыть.

- Манеры, Поттер, а то я назначу тебе наказание, – изрекает Малфой подражая Снейпу (но, к слову сказать, так за весь год возможностью назначить наказание Гарри и не воспользуется; впрочем, и Рон не обрушится на Гойла за то же время; и не то чтобы никто из противоборствующих банд не станет давать друг другу повода). – Видишь ли, я, в отличие от тебя, был назначен старостой, что значит, что я, в отличие от тебя, имею полномочия назначать наказания.

Ах, ну хоть в чем-то, хоть в чем-то мальчик наконец превзошел своего кумира!

- Ага, – произносит Гарри, – но ты, в отличие от меня, мерзавец, поэтому оставь нас и убирайся.

Рон, Джинни и Невилл с Гермионой смеются. Губы Малфоя весьма знакомо кривятся:

- Скажи мне, каково это – чувствовать себя вторым после Уизли, Поттер?

Ой, прям в больное место. Не в первый раз, но все ж до поразительной способности Снейпа тыкать носком ботинка в самое ядро внутренних проблем жертвы Драко еще далеко.

- Заткнись, Малфой, – резко бросает Рон.

- Кажется, я задел нерв, – ухмыляется Малфой. – Что ж, просто смотри за собой, Поттер, потому что я буду внимательно смотреть, – dogging, – за твоими шагами – на случай, если ты переступишь черту.

- Пошел вон! – выкрикивает Гермиона, вскочив на ноги.

Хихикнув, Малфой бросает на Гарри мстительный взгляд и удаляется. Гермиона с силой захлопывает дверь и внимательно смотрит на Гарри, однако разговаривать при Полумне и Невилле ребята не могут – могут лишь нервенно гадать, случайно ли Драко употребил слово «собака», или вылазка Сири, которая теперь стала казаться Гарри безрассудной, привела к тому, что Люциус узнал его на платформе?

О, да, не узнать Сириуса после однозначно звучавшего предупреждения Питера, что Сириус – анимаг, было невозможно. Люциус усиленно вертелся рядом с Гарри и Ко на платформе и явно обратил внимание на собаку в самом начале, послы выкрика Ли: «Классная собака, Гарри!»

Фактически, конечно, ничего нового из того, что он видел и слышал, Малфой не вынес – к 11 часам утра Орден все еще не в курсе, что у Стерджиса проблемы; зато Орден знает об Амбридж и предупреждает детей, что они должны вести себя осторожно. Сириус – действительно анимаг, и дети, а также чета Уизли, Люпин, Грюм и странная бабуля (Тонкс в образе) знают, где он скрывается. Тоже мне, большие новости.

Интерес для Люциуса может представлять только тот Хатико-эпизод, когда поезд отходил от платформы. Крупица информации – но именно с нее начинается наполнение доселе пустой копилки Реддла под названием «Что мы знаем о Поттере и Блэке» – Сириус привязан к Гарри. Казалось бы, мелочь, учитывая, что пока Реддл не знает, что и Гарри привязан к Сириусу – но крайне неприятно.

Зачем о собаке упоминает Драко, который, сам того не заметив, даже более внушительно, чем Грюм, посоветовал ребятам быть осторожнее и вообще залечь на дно? Что ж, я полагаю, это не более, чем детское эго. «Я вот не только староста, в отличие от тебя, вонючка-Поттер, я еще и важной информацией обладаю. И вообще за тобой слежу. Бойся меня, я крутой».

И смешно, и страшно.

Нет на свете ничего хуже мстительных, самоуверенных болванов – а в Малфое все три качества возросли в разы с последней их с Гарри встречи (Драко, Крэбб и Гойл, сколь помнится, тогда обрели вид бессознательных и неаппетитных слизней в поезде на пути в Лондон, попытавшись зажать Гарри у туалета). Этот год – это вообще расцвет малфоевского, с позволения сказать, нутра. Всех его качеств.

Ведь что такое Драко к этому моменту? Обратимся к Роулинг.

Мальчик вырос единственным ребенком в Малфой-мэноре, великолепном особняке в Уилтшире, который был семейной собственностью на протяжении многих веков. С момента, когда Драко научился говорить, ему стало совершенно ясно, что он трижды особенный: волшебник, чистокровный, Малфой. Ну, последнее, конечно, не столько его вина, сколько беда – и тем печальнее, что он всю дорогу упорно это не осознает.

Драко воспитывался в атмосфере сожаления, что Реддл провалился в своих планах завоевать волшебное сообщество, хотя Люциус и предусмотрительно напоминал, что подобное сожаление не должно озвучиваться вне маленького круга друзей и семьи, иначе папочка может попасть в беду.

В детстве Драко в основном общался с детьми Пожирателей и иных приятелей отца, поэтому прибыл в Хогвартс уже со своей маленькой шайкой. Как всякий ребенок своего времени, Драко рос на историях о Мальчике, Который Выжил.

Надо сказать, годами среди волшебников распространялось множество разных теорий о том, как именно Гарри выжил после смертельной атаки. Самая популярная из них утверждала, что Гарри и сам был Темным волшебником («Пророк», между прочим, весь год всячески ездит именно на этой теории – прямо ничего не заявляя, но прекрасно намекая на).

Факт, что Гарри был удален из поля зрения магического сообщества, только подтверждал эту теорию, и Люциус был как раз одним из тех, кто горячо в нее верил. Было удобно и утешительно думать, что он, Люциус, может получить второй шанс на мировое господство, как только мальчишка Поттер докажет, что он – новый, более великий, чистокровный лидер.

Надежда на то, что он может оказаться полезным, привела к тому, что Драко протянул Гарри руку, когда понял, кто едет с ним в «Хогвартс-Экспрессе» в 1991 году. С его непререкаемой уверенностью в собственном исключительном статусе, внушенной ему родителями, он предложил Гарри дружбу, как равному.

Отказ Гарри и тот факт, что он уже был верен Рону, чья семья была предана анафеме в семье Малфоев и жила, в отличие от семьи Драко, очень бедно, повернули мальчика против Гарри. Он сразу понял, что дикая надежда Пожирателей на то, что Гарри – новый, лучший Волан-де-Морт – безосновательна, и их с Гарри взаимная вражда, помноженная на чувство ущемленного самолюбия Драко, которому впервые в жизни отказали в ответных чувствах, была уже неминуема.

Практически в каждом своем аспекте Драко – эталонный задира. Его тип знаком всем, потому что кто-то, похожий на него, так или иначе встречается каждому. Уверенность подобных людей в собственном превосходстве может злить, смешить или пугать – зависит от того, при каких обстоятельствах вы их встретили. У Драко в разные моменты получается вызывать у Гарри, Рона и Гермионы все эти чувства.

У Гарри же выходит вызывать у Драко совершенно унизительную для него, такого исключительного, зависть – что, конечно, только усугубляет ситуацию. Хотя Гарри никогда не искал славы, он с самого начала был, несомненно, самым обсуждаемым человеком в школе, и это коробило Драко, воспитанного в уверенности, что он занял практически королевскую позицию в волшебном мире. Кроме прочего, Гарри оказался талантливее в квиддиче – единственном умении, в котором Драко был уверен, что сможет всех превзойти. То, что Снейп всегда был мягок с ним (надо сказать, чем дальше – тем меньше), но ненавидел Гарри, оказалось незначительной компенсацией.

Очень многое в поведении Драко было скопировано, разумеется, у самого впечатляющего человека, которого он когда-либо знал – его отца. Мальчик добросовестно всю дорогу подражает манере Люциуса холодно и презрительно общаться со всеми, кто находится вне его круга. Найдя второго прихвостня (Крэбб стал им еще до Хогвартса) в школьном поезде, менее внушительный физически Драко стал использовать и Крэбба, и Гойла как нечто среднее между прислужниками и телохранителями на протяжении всех лет школьной жизни.

С их помощью и поддержкой Драко перепробовал множество разных некрасивых тактик в своем бессрочном квесте задеть Гарри посильнее или дискредитировать парня в глазах других, включая (но не ограничиваясь) ложь о недруге в прессе, создание оскорбительных значков, попытку заколдовать парня со спины и переодевание в дементоров.

Однако, конечно, и Драко получил свои моменты унижения – в частности, на поле для квиддича или в эпизоде незабываемого позорного превращения в белого хорька «Грюмом». Вот в тот миг, кажется, мышку по-настоящему сильно обидели, накакав в норку. Я думаю, именно после того эпизода бесконечные баталии Драко и Гарри перестают быть безобидными.

Ведь что, по существу, пришло тогда в так называемую голову униженного Драко? Преподаватель напал на студента. Малфою было 14 лет, и он не сильно много умел. Это вам не школьные потасовки с ровесниками. Преподаватель напал на студента и остался безнаказанным – только Снейп, наверное, пытался как-то заступиться, но (по своим причинам) быстро сник.

Малфой ведь был не в курсе взаимоотношений своего декана и «Грюма», того, что «Грюм» был в Игре, а также того, что это был и не Грюм вовсе, на Барти Крауч. Для Драко, как и для всех, это был прославленный мракоборец, преподаватель Защиты от Темных Сил. «Грюма» не выставили из школы после произошедшего, Снейп не поцеловал болячку, мадам Помфри не утерла слезки, Дамблдор свой шрам на коленке не показал – надо думать, Драко в ярости воображал, как бы все забегали, случись подобное с Гарри. Или с любым другим студентом любого другого факультета, исключая Слизерин.

Вот, видимо, примерно тогда несчастный Малфой и сделал вывод, что никакое это ваше зло не может быть хуже кое-чьего добра. Поворота назад и тормозов у парня не стало. Началась история с Ритой Скитер и прочие – серьезные – гадости. А потом возродился Реддл.

Пока многие люди считали, что Гарри, очевидец его возрождения, лгал, Драко оставался в той малочисленной группе, которая знает правду. Его собственный отец весь год чувствовал, как горит Метка, бегал воссоединяться с Реддлом и был свидетелем дуэли Тома и Гарри на кладбище. Обсуждение этих событий в Малфой-мэноре, по словам Роулинг, взрастили противоречивые ощущения в Драко.

С одной стороны, парень трепетал от осознания, что Реддл вернулся, и скоро наступит то, что его отец всегда описывал, как возвращение былых дней славы и расцвета силы. С другой стороны, беседы шепотом о том, что Гарри вновь избежал смерти от руки Тома, вызывали в Драко приступы злости и зависти, усугубляя его темные чувства.

Сколь бы сильно Пожиратели ни ненавидели Гарри, это препятствие и символ сопротивления, они серьезно обсуждали парня, как врага, в то время как Драко они все еще рассматривали, как простого школьника. Мальчик завидовал статусу Гарри, хоть и был с ним по разные стороны, но подбадривал себя, представляя триумф Реддла, почет семьи при новом режиме и чествование его самого, как важного и влиятельного сына правой руки Темного Лорда.

Именно в этот год школьная жизнь Драко идет высоко вверх, несмотря на запрет обсуждать в замке все, что он слышал дома – Драко пытается испортить существование Гарри, удовлетворяя себя и чуть-чуть помогая Реддлу. Он получает дикое удовольствие от любой мелкой победы (он – староста, а Гарри – нет) и, конечно, стремится уколоть Гарри посильнее, видя, что, благодаря «Пророку» и настроениям в школе, парень находится в крайне уязвимой позиции.

Поэтому тычок по поводу Сириуса, которого, видите ли, раскрыли и вывели на чистую воду, целиком укладывается в манеру поведения и мотивы Драко, которые, при условии, что Игры усложняются и становятся по-настоящему опасными, все еще продолжают оставаться на уровне откровенно детских. Недостойно интеллекта, переданного ему родителями. Думаю, потому Снейп и бесится.

Однако Гарри, мнительный параноик, всего этого не понимает и остаток пути пребывает в глубокой тревоге и мыслях о Сириусе.

Между тем, поезд потихоньку замедляет ход. Рон и Гермиона, оставив на попечение друзей Живоглота и Сычика, отправляются выполнять свои обязанности старост, так что Гарри, Джинни, Невилл и Полумна, предложившая свою помощь с Сычиком, выходят из поезда без них.

Тут же ребят ждет первое разочарование в том, как обстоят дела в школе – вместо Хагрида первокурсников встречает уже известная нам профессор Граббли-Дерг.

- Первокурсники, выстройтесь здесь, пожалуйста! Все первокурсники, подойдите ко мне!

Как, должно быть, любит Граббли-Дерг Директор, в частности, за то, что не только не позволяет другим задавать слишком много вопросов, но и сама их не задает, просто выполняя вверенные ей обязанности. Между тем, вопросы зреют – и очень быстро. Гарри взволнован отсутствием Хагрида и ищет его в толпе. Однако Хагрид в данный момент развлекается где-то в другой стране, и на станции Хогсмида его нет.

Людской поток выносит Гарри к безлошадным каретам и новому потрясению – кареты не безлошадные. Парень с удивлением пялится на запряженных в них огромных существ с телом бесплотного скелета, обтянутого черной лоснящейся кожей, с драконоподобными мордами, белесыми глазами, лишенными зрачков, и широкими кожистыми крыльями – которые спокойно стоят и ждут, пока кареты наполнятся студентами, и можно будет тронуться в путь к замку.

Фестралы.

Гарри не может поднять челюсть с пола.

Появляется Рон, следом за ним – Гермиона, в ярости от грубого обращения Малфоя с первокурсником (ну дайте мальчику насладиться властью!), и Джинни. Все, кроме Рона, залезают в карету. Гарри с другом остаются снаружи ждать Полумну с Сычиком.

- Что за штуки, как думаешь? – интересуется Гарри у Рона, кивая на скелетоподобных лошадей.

- Какие штуки?

- Эти лоша –

- Вот, держи, – Полумна, вынырнув из толпы, протягивает Рону совенка. – Он такой маленький и сладкий, правда?

- Эм… да… он нормальный, – хрипло соглашается Рон. Если бы не тотальное отсутствие у Полумны даже самой слабенькой романтической линии на протяжении всего повествования, я бы грешным делом даже решила, что она пытается подкатить к Рону. – Ну, давайте тогда, внутрь… что ты говорил, Гарри?

- Я говорил, что это за лошадиные штуки?

- Что за лошадиные штуки?

- Эти лошадиные штуки, которые запряжены в кареты! – нетерпеливо поясняет Гарри, поскольку Рон недоуменно глазеет на друга, стоя как раз рядом с фестралом.

- О чем ты говоришь?

- Я говорю о – смотри! – Гарри поворачивает Рона лицом к существу.

- На что я должен смотреть? – аккуратно уточняет Рон спустя две секунды.

- На – вон, между валами! В упряжке! Она прямо перед – Ты не – ты не видишь их? – внезапно снисходит на Гарри.

- Что не вижу?

- Ты не видишь, что в упряжке кареты?

Теперь Рон выглядит всерьез обеспокоенным. Ну, да – три года назад Гарри, сколь помнится, слышал то, что Рон и Гермиона слышать не могли – теперь вот вещи видит… впору поверить «Пророку» насчет психического состояния парня…

- Ты в порядке, Гарри? – аккуратно спрашивает Рон (да, потому что, когда у людей такая форма шизофрении, с ними надо говорить медленно, вежливо и постепенно увеличивая дистанцию).

- Я… да… – Гарри сникает, вовремя сообразив, что пора заткнуться.

- Пойдем внутрь тогда? – неуверенно предлагает Рон.

- Да… ага, пошли…

Гарри уже начинает даже пересматривать свое отношение к «Пророку», когда Рон скрывается в карете, а Полумна мечтательно заявляет:

- Все в порядке. Ты не сходишь с ума или что-то. Я тоже их вижу.

- Видишь? – Гарри набрасывается на Полумну.

- О, да. Я могла видеть их с самого первого дня здесь. Они всегда везли кареты. Не волнуйся. Ты такой же нормальный, как и я.

Слабо улыбнувшись своей типично Дамблдоровской шутке, Полумна залезает в карету. Все еще не до конца уверенный, Гарри следует за ней.

Итак, я думаю, настало время поговорить о Полумне и ее роли в тяжелой-тяжелой жизни Гарри и Ко. Начну с более-менее легкого, потому что Роулинг и с этим значительно помогла. Как и печально потерявшийся автор с «Астрономической башни».

Что из себя представляет Полумна?

Ее отец – эксцентричный редактор журнала «Придира» Ксенофолиус Лавгуд, мать – Пандора, любила экспериментировать с заклинаниями, одно из которых сработало неправильно, и она умерла на глазах у дочери. Этим и объясняется способность Полумны видеть фестралов – существ, которых видят лишь те, кто видел смерть.

После гибели Пандоры Ксенофолиус остается с дочерью, и поток его воображения заполняет их жизнь, создавая вокруг Полумны свой доброжелательный мир, в котором живут выдуманные чудища, которых можно побеждать. Ксенофолиус пытается перенести их с Полумной жизнь в сказку, закрыться от реальности, которая с каждым годом становится все страшнее – и Полумна охотно ему в этом помогает, веря в его рассказы и не сильно страдая от того, что весь остальной мир находит их, мягко говоря, неправдоподобными.

Создается ощущение, что с этим самым остальным миром у Полумны проблем вообще не возникает. Легкая потусторонность, связь со всяким космически-эфирным проявлена в ней так четко, что я даже не уверена, требуются ли пояснения.

Она меланхолично-задумчива, погружена в себя и непрестанно пребывает в какой-то личной, своей реальности, отделенной от действительности милями и милями. Лишь периодически она оттуда выныривает, что-то делает, а затем ныряет обратно. О ее социальной неадекватности кричат и ее несуразный внешний вид, и привычки, и манера говорить, и неспособность не только вписываться в чужую среду других подростков, но даже хотя бы конструктивно взаимодействовать с ней. Исключения составляют лишь те случаи, когда окружающие сами подстраиваются под ее образ мыслей.

Полумна варится в собственном соку, и этот сок ей до истомы комфортен. При совершенно другом развитии всякого эфирно-космического в ее характере, она столь же далека от социума, как Трелони и Невилл – каждый из них выбирает жизнь в том мире, который им нравится больше, оставляя человеческий где-то на задворках, в некотором роде, даже возвышаясь над ним – причем Полумна и Невилл отстраняются от него, как от чужого, безо всякой гордыни.

Как и Невиллу, Полумне свойственны отрешенность и потерянность – разве что она не так забита. Что и не удивительно – ее-то не строгая бабуля воспитывала. Жесткости и требовательной строгости к ней, похоже, вообще никогда не применяли, позволив самой разнообразной оригинальности пустить корни и развиться до полновесной грани с шизофренией.

Кто-то считает девочку, как и ее отца, чокнутой, кто-то – самобытной. При этом все ее выверты никак не являются попыткой выделиться или обратить на себя внимание – скорее она пытается отделиться от остального мира, не очень понимая, для чего вообще быть, «как все». Одновременно с этим – очень четко этих «всех» ощущая.

Плюя с башни Когтеврана на социум, его правила и идеалы, Полумна на удивление здорово этот мир чувствует – практически каждое ее замечание свойственно скорее взрослому и мудрому волшебнику с длинной-длинной седой бородой, но никак не девочке-подростку. Однако Полумна, не проявляя никаких внешних признаков внимательности и наблюдательности, видит тех, кто живет в социуме, куда лучше, чем они сами и их рядом стоящие близкие.

Более того, для нее устройство мира крайне важно – она не просто живет, стоя одной ногой на тонких материях, она искренне верит, что там, где она, должен быть свой социум. Судя по существованию «Придиры», ее отец полагает точно так же – нести в массы новости «тонких миров» можно только в том случае, если признаешь массы (именно в этой части реальности) хотя бы наличествующими.

С другой стороны, конечно, вычленить из Полумны то, что она реально думает, но сказать не желает, невозможно. Такое ощущение, что Полумна утекает сквозь пальцы, сияя собеседнику в глаза своей поистине безмятежной улыбкой, и прижимать ее бесполезно. Так же, как Люпина, еще одного вестника всяких высших эфиров.

От прочих изгоев, Гарри окружающих, Полумну отличает, во-первых, высокая оригинальность при наличии мощнейшей энергии, а во-вторых, то, что ее оторванность от мира и социума поддерживается иным социумом, не вполне адекватным ей под стать. Полученная возможность не тратить жизнь на рефлексию и комплексы позволяет Полумне, принятой изначально и полностью еще родителями, развивать кое-что, приобретенное в довесок – полноценное усиление имеющихся свойств личности, резонирующих с теми же свойствами личности у близкого человека, что увеличивает и плюсы, и минусы в разы.

Впрочем, глобальных космически-эфирных талантов, кроме убойной эмпатии, у Полумны всю дорогу не наблюдается, и я долго не могла понять, почему. Ведь все остальные люди, на нее похожие, такие же неземные и порхающие, свои таланты уже заявили: у Трелони ясновидение, у Невилла – связь с природой в огромных количествах. Аналогичный талант у Полумны быть просто обязан, скрыть его невозможно, однако я его не вижу.

Ответ кроется именно в очевидном – собственно, та самая эмпатия. Причем не простая эмпатия к человеческим существам, но раздутая эмпатия к миру в целом – только такие люди могут быть проводниками в реальность всего, что «не отсюда» – веры, религий, знаний о космосе, мифических существах, о которых прежде думалось, что их не существует…

И хорошо, что высокая осознанность всю эту неземную эфирность все-таки прикрывает плотно, иначе неизвестно, во что бы это вылилось в дальнейшем. Мать Полумны, насколько мне известно, была одаренным экспериментатором (то бишь тут активно включены как минимум воображение и мечтательность), отец неземной порхающей эфирностью наделен явно не меньше, раз выпускает такие журнальчики, но шкалит его серьезнее – папе интереснее просвещать, исследовать и оповещать мир о том, как он, мир, собственно говоря, устроен.

Дикий и продолжительный свун семьи Лавгуд по поводу морщерогих кизляков – апофеоз неземной эфирности в кубе. Прекрасный пример того, что бывает, если три человека с тремя одинаковыми качествами соберутся вместе и объявят себя семьей.

По сухому остатку же, если брать эмпатию Полумны как действительно сверхсильное проявление талантов ее личности, то вся эта шизофрения ей явно идет на пользу и круто усиливает данное качество – то есть уже в 14 лет Полумна делает серьезную заявку на то, чтобы стать эмпатом от бога.

При этом у нее достаточно стойкое ощущение себя – она не теряется в какофонии захлестывающих ее видений тонкого мира, как Трелони, в ней нет растерянности, колебаний или испуга, как у Невилла, первая же стычка с Гермионой ясно доказывает: Полумна прекрасно умеет за себя постоять и способна мгновенно поставить на место любого, кто нарушит ее границы. Она просто есть – и такую себя по жизни носит. Можно сказать, даже с достоинством. А что то достоинство, если снаружи смотреть, социальными мерками в ноль проецируется, так на это Полумна, как было заявлено, с башни Когтеврана плевала. У нее и социум свой есть – не вдвоем же с папой они весь журнал на себе тянут и читают потом. Здесь однозначно никак без поддержки узкого круга фанатов.

При этом – смерть матери во все эти тонкие энергии Полумны вписывается, как бы странно это ни звучало, даже очень хорошо. Люди типа Полумны (или вон – Люпина) должны быть несчастными и, желательно, жизнью обиженными. Даже если вообще-то в глубине души они очень даже гармоничны, философичны и всем довольны.

Полумна – редкий пример подростка-философа, способного приложить свои взгляды на жизнь к реальным проблемам. Она никогда не обращает внимание на оскорбления. Ее травят все подряд, даже ученики с ее собственного факультета, которые, вроде как, должны были стать для нее «второй семьей». Я напоминаю: когда Гарри впервые встречает ее, ей 14. То есть она три долгих года имела дело с людьми, которые смеялись у нее за спиной и в лицо, выдумывая прозвища, воруя и пряча по замку ее личные вещи, потому как, вроде, смешно (кто прятал-то, кстати, если в спальни к девочкам мальчикам не попасть? соседки, да; та же самая Падма Патил, например).

«Вернут, – в ответ пожимает плечами Полумна. – Всегда так делают. Они просто играют». Много ли подростков способны так реагировать на неприятие их коллективом? Точно не Гарри. И не Гермиона, между прочим (ну-ка, кто и почему хныкал в туалете в ночь, когда Квиррелл выпустил тролля?). Полумна не опускается до уровня шутников и ни разу не отвечает им тем же, сохраняя в себе отзывчивость и готовность помочь вместо разочарования и замкнутости.

При этом она никогда не проявляется как инфантильная, незрелая, неумелая или позволяющая вытирать о себя ноги – ей просто действительно без разницы этот умозрительный коллектив, в который она чего-то ради вдруг должна полагать себя однозначно включенной только потому, что туда определили. Она сама выбирает, на кого смотреть, кого слушать, как говорить, за кого болеть на матчах по квиддичу, как читать журнал, носить палочку и с кем общаться.

Конечно, в Хогвартсе, вдали от отца семейный резонанс слабеет, и степень социальной адекватности медленно повышается – впрочем, отлавливать кизляков и говорить не «как все» она все равно никогда не перестает, ибо любого подобного человека в нормального не переделать никакими судьбами. Зато вероятность найти общий язык с окружающими – и даже его удержать – у нее увеличивается. Тем, собственно, отчасти и объясняется то, что ей удастся в конце концов поладить даже с Гермионой.

Всю дорогу Полумна – редкий пример гармоничного и, пожалуй, счастливого человека в большой-большой компании Гарри. Ее тонкая грусть, лежащая мягким таким налетом поверх крепко вросшей мечтательной отрешенности, по факту, есть всего лишь следствие нормального эфирно-космического ощущения мировой гармонии.

Как и у Люпина, и у Невилла, у Полумны есть понимание себя, своего пути и будущего – и совершенно нет фиксации на всем этом. Как и Люпина с Невиллом, ее можно выдрать из чего угодно, поместить в какие угодно условия – ее свобода воспринимать мир таким, каким она его видит, у нее все равно останется. А ей большего-то и не надо.

Что ей смерть близких и прочие мелкие неурядицы – для подобных ей людей это и не неурядица, можно сказать, они, страдая, лишь еще больше облагораживаются. Тонкие слои отчетливее ощущают. Думаю, Люпин в 1993 году был от нее в восторге.

Вот другим страданий Полумна, конечно, пожелает очень вряд ли. Несовершенство мира колбасит любого эфирщика, если только он не завален заколбасами на самого себя, разнесчастного, как в случае с Трелони. Вот при ее раскладе – да, экспонату уже не до общества с его проблемами, тут бы хоть самому выбраться.

В случае же с гармоничным и развитым эфирщиком – как Люпин, например – на себя будет, в общем-то, плевать глубоко и отчетливо. Тут же вон – целый мир вокруг, сам в себе запутавшийся, как же он без меня? Люпин под это дело готов облагораживать каждого, вычищая из него яд, успокаивая, напитывая гармонией и подравнивая пилочкой змеиные клыки. Полумна же по примеру папы просвещает и открывает людям глаза на дичайшее множество значимых мелочей, человеку простому неведомых. И действительно в это верит.