2 августа Гарри просыпается очень рано – еще не видно солнца за окном. Тишину нарушает только мирное, глубокое дыхание Рона и Гермионы. Гарри замечает, что рука Гермионы лежит в каких-то дюймах от руки Рона. Гарри размышляет, означает ли это, что они заснули, держась за руки, и ему вдруг становится очень холодно. И невероятно одиноко. Он устремляет взгляд в потолок.

Лежать на полу гостиной дома Блэков зябко, несмотря на спальные мешки, предусмотрительно упакованные Гермионой в бисерную сумочку вместе со всеми вещами и извлеченные накануне из той же сумочки.

Обретенная свобода не греет. Меньше чем 24 часа назад все было так хорошо и спокойно, а теперь они, думает Гарри, лежат в пустом мрачном доме, трое детей, в полном одиночестве, и ни один не знает, что делать дальше. Гарри думает о крестражах, о том, как так вышло, что эту сложную, пугающую миссию Дамблдор поручил детям, пытается понять, на что он рассчитывал…

То, что Гарри услышал на свадьбе от Мюриэль, отравляет его привычку идеализировать Директора. Отношение подростка к нему и его смерти меняется, горе уступает место сомнениям, начинающемуся разочарованию и обиде. Почему Дамблдор ничего не сказал о Годриковой Впадине? Почему он вообще ничего не сказал, не объяснил? Имел ли он, Гарри, вообще какое-либо значение для Директора? Или им пользовались, как инструментом, не заслуживающим ни доверия, ни заботы, ни откровенности?

Как же Гарри, право, похож на Снейпа, все предыдущие Игры мучившегося теми же сомнениями, разъедающими душу. Как человек, в данный период своей жизни особенно остро ощущающий разницу между «не хочу говорить потому, что не хочу» и «не хочу говорить, потому что это ранит того, кому я об этом поведаю», сегодня, разумеется, я превосходно понимаю Дамблдора, много лет ожидавшего, пока Гарри подрастет, чтобы дать парню узнать о нем все, чего Гарри так страстно желает, расценивая отказ в даче информации, едва ли не как прямейшую и наиболее оскорбительную ложь – узнать о нем и об Игре.

Может быть, Директор не обладал такой дурацкой чувственностью, которая сегодня съедает меня, а потому мог с этим жить гораздо проще, чем я, но подозреваю, что желание все рассказать своим любимым (Гарри, Снейпу и Макгонагалл, Слизнорту и Хагриду) и добровольный отказ это сделать (в первую очередь – потому что это их ранит, а уже потом – из шпионских соображений; именно так), добровольное обречение себя на одиночество и муки в пустых стенах, когда тех поддержки, сочувствия и советов, которые его друзья-Игроки могли ему дать, было недостаточно, ибо они знали далеко не все – подозреваю, все это… хм, какое бы слово тут подобрать?.. приносило ему невероятные, горькие страдания. И возносило степень его самоотречения на самый недосягаемый уровень.

Я и правда не знаю, как он все это вытерпел и откуда брал силы продолжать. Обычному человеку так долго и в таких чудовищных условиях просто не продержаться. И то, что он все-таки сделал это, заставляет меня в буквальном смысле лопаться в попытке вместить в себя и осознать его величие. Таких больше не делают, правда. Алмаз, столь упоительно граненый.

И вот этот самый алмаз втягивает Гарри не просто в Большую, но в Гигантскую Игру (что естественно, вглядитесь в масштаб самого Гроссмейстера). Частично это продиктовано необходимостью провести подростка по линии Даров, да, но это не главное – далеко не.

Частично Директор хочет привести Гарри к себе – в том смысле, что покаяться и полностью раскрыться, как Гарри того жаждет и все более громко требует. Но это тоже не главное. Будь желание поговорить о себе главенствующим, Дамблдор бы запихнул его поглубже туда, где солнце не светит, как делал это десятилетиями прежде.

Нет, Дамблдор рассказывает что-то (тем более – о себе) только – и только – тогда, когда чувствует, что другому от этого здорово прибудет. Повторю: он никогда не тратит свое время попусту. И он никогда не тратит чужое время на себя. В разговоре с другим он все больше о другом. Так и в отношениях с Гарри он всегда направлял вектор внимания подростка исключительно в сторону подростка (что Гарри внезапно со слезами осознал, перечитывая некролог Дожа у Дурслей – то есть, как оно обычно бывает, уже после смерти этого коварного, скрытного, но бесконечно любящего манипулятора).

После его смерти ничего не изменилось. Ибо – взглянем на это здраво – зачем ему, уже мертвому, разговоры и думы о нем? Ни поддержка, ни помощь, ни сочувствие ему больше не нужны, а искуплением он займется самостоятельно и на совершенно иных уровнях. Ему-то как раз быть откровенным с Гарри совсем не нужно.

Это Гарри необходимо его откровение, чтобы в этой чудовищной смеси ошибок, сомнений, побед, сравнений, философии, любви и потери подойти к испитию чаши с максимально окрепшим сердцем и очень образованной душой. Ибо медленно, но верно начинает оказываться, что настоящая взрослая жизнь, как и настоящая война – это не о возможности размахивать палочками направо и налево, это о невидимых сражениях – о душе.

И Дамблдор дает Гарри очень много шансов оной душой заняться – не только для Финала, но вообще для жизни. Он продолжает воспитывать из парня крайне достойного человека и делает это на своем собственном, не всегда достойном и положительном, примере, протаскивая Гарри через историю своей жизни.

И занимается он этим протаскиванием, ничуть не изменяя себе – бережно, поэтапно, терпеливо и с огромной любовью. Он мог бы, конечно, вывалить на парня все и сразу, но какой в этом толк? Подросток бы совершенно ничего не понял да еще и зажил бы с огромной душевной травмой и большим ущербом для личности. Хорошие педагоги так не поступают. Хорошие педагоги любое свое слово и действие соотносят с возрастом и опытом воспитуемых. Хорошие педагоги любят и умеют ждать. А Дамблдор – педагог исключительно прекрасного калибра.

Поэтому пока что он ласково и потихонечку заводит Гарри на первую ступень (отрицание), заводя механизм правильной работы горя – с сомнениями и всем таким.

Чего Гарри, разумеется, не выдерживает, а потому тихо выбирается из спального мешка и идет бродить по дому – все лучше, чем лежать и кукситься, обдумывая, что теперь делать, оказавшись в точке невозврата.

Меж тем, немедленно выясняется, что с точки невозврата открывается донельзя любопытный вид. В дополнение к перевернутой подставке для зонтиков внизу в бывшей спальне Гарри и Рона с портретом Финеаса Найджелуса наверху Гарри обнаруживает возмутительный бардак – настежь раскрытые двери шкафа, грубо сдернутые с кроватей простыни и покрывала. Немного позже Гермиона скажет буквально следующее: «Каждая комната, в которую я заглядывала по пути наверх, была перерыта», – что со всей однозначностью докажет, что в доме кто-то побывал и что-то усиленно поискал.

Ну, а, пока Гарри стоит в дверях своей бывшей спальни и задается вопросом, был ли это Снейп или Назем, я позволю себе обратиться к очередному воспоминанию Снейпа, в котором он стоит на коленях в комнате Сири в доме на Гриммо и читает старое письмо Сири от Лили. Из его глаз текут слезы. Он разрывает письмо и прячет крошечное – в полторы строки – его окончание в кармане мантии, как разрывает и небольшую фотокарточку, оставляя себе ту ее часть, на которой имеется Лили, и выкидывая часть изображения с Джеймсом и Гарри, летающим на своей первой игрушечной метле. Клочок падает под комод.

Если принять за факт, что данное воспоминание правдиво, а сомневаться мне в этом не удается, получается, что раздербанил весь дом по меньшей мере один Снейп.

Причем раздербанил крайне грубо – когда Гарри заходит в комнату Сири, то видит, что некоторые книги даже попрощались со своими обложками, так сильно их встряхивали. А в комнате брата Сири Регулуса ящики выворочены, пыль в них потревожена, перья и тетради грубо смяты, и – мое самое любимое – перевернут пузырек с чернилами, которые залили весь ящик письменного стола. Гарри вляпается в эти чернила и станет вытирать руку о джинсы.

То есть кое-кто был в доме и разлили чернила не так давно. Я бы даже сказала, очень недавно. Ибо чернила высыхают ну максимум за день. Ну, ладно, максимальный максимум – за два дня. Я знаю, я проводила опрос среди многострадальных знакомых, хотя бы раз в жизни имевших дело с чернилами, которые решили, что я вконец свихнулась, когда я стала допрашивать их на эту тему, начав со слов: «Предположим, вы пролили пузырек чернил…»

То есть все это произошло либо 31 июля, либо 1 августа. И вот когда я это поняла, я сделала громкое и протяжное «Вау».

Ибо получается просто гениально. Пока Том рыщет за границей в поисках Грегоровича, а Пожиратели трудятся в поте лица, чтобы организовать переворот в Министерстве и налеты на дома членов Ордена, Снейп, пользуясь тем, что все смотрят в другую сторону, идет себе на Гриммо и делает там все, что нужно для Игры. Разумеется, под прикрытием всепожирательской акции «Переверни все дома, связанные с Орденом», которая прошла 1 августа. Чисто на всякий случай – вдруг Пожиратели заловят, когда он будет входить или выходить из дома. Так ему хотя бы есть, что им ответить.

Это максимально хороший шанс для него, ибо дальше тянуть просто некуда – если это входило в планы Дамблдора, а оно однозначно входило в его планы, Гарри и Ко должны были вот-вот оказаться в доме (в зависимости от того, как долго они будут выбирать из единственного после разгона свадьбы, либо 1-го, либо 2 августа).

При этом, как ни глянь, а визит в дом для Снейпа максимально безопасен. Сунувшись на Гриммо еще в июле (или не сунувшись – не суть важно, если некоторые проклятья Грюма работают, так сказать, в удаленном режиме, Снейп мог лишиться возможности раскрыть Тому и Ко местоположение Гриммо, даже не суясь в дом), Снейп связывает себе язык. Том, конечно, такое рвение ценит и вообще растроган, а потому охотно верит, что, в общем, потеря невелика, и в доме все равно ничего интересного нет, а все, что было, спер воришка-Наземникус (тут Снейп под вдохновение мог бы и вставить историю о том, как Гарри этого самого Наземникуса чуть не порешил в Хогсмиде, поймав того с ворованным. А потом, подумав, добавить еще и про то, как Дамблдор валериану глушил после той истории и все причитал, что Наземникус вынес все, наливаясь сливочным пивом на пару с Кикимером).

История с Гриммо остается замята – но ровно до того момента, как Том, вообще забыв про этот дом, не отправляется искать Грегоровича, приказав остальным переворачивать Министерство. Тут уж Снейп, воспользовавшись шансом, возвращается. Беспокоиться о том, что Реддл увидит это в его голове, буде захочет что-то проверить, ему нет нужды.

Во-первых, Том настолько выведен из себя очередным побегом Гарри и неудачами в поисках Грегоровича (я уж молчу про тупость сотрудников), а также так занят обустройством нового мира, что ему и в голову не придет просканировать воспоминания Снейпа на предмет лжи.

Во-вторых, если бы у него все складывалось получше, ему бы это тоже в голову не пришло. Он верит Снейпу и верит в то, что Снейпу на Гриммо соваться нечего. А коли верит, чего проверять? Возможность повторной проверки на тему Гриммо пролетает мимо мозга Тома, ни дюймом его не задев, так же, как, скажем, мысль о том, что Снейп все еще любит Лили; или интерес к детским сказкам; или к особенностям эльфов-домовиков. Для него эти темы просто не существуют.

Вопрос, конечно, в том, как Снейпу удалось преодолеть проклятья Грюма и проникнуть в дом дальше холла. Ну, прямо скажем, если Зловещий Шепот, сворачивание языка в трубочку и Страшная Пыльная Фигура Дамблдора – это все, то такие проклятья скорее напугают детей, чем сурового и матерого шпиона Снейпа.

Честно говоря, создается впечатление, что именно на то и рассчитано.

Нет, возможно, конечно, что Страшная Пыльная Фигура Дамблдора, попадись ей в руки Снейп, на которого и нацелены эти проклятья, должна была его задушить, а Зловещий Шепот, получив: «Да», – в ответ на: «Северус Снейп?» – зашипел бы на него хуже, чем кричит банши, но мы этого никогда не узнаем.

Думаю, этого никогда не узнает и сам Снейп, ибо подсказку, как преодолеть проклятья Грюма, накладывавшего их явно в доме, явно с кем-то, а потом, вероятно, еще и тестировавшего их там, мог Снейпу выдать старый знакомый Финеас – невидимые уши и глаза Директора еще с самой Игры-5.

Как бы то ни было, а Снейп в дом попадает, ибо были у него на то все шансы (даже если взять и решительно не учесть мою версию о том, что бывалый мракоборец Грюм против своего злейшего (ну, после Тома) врага накладывает такие простенькие спецэффекты неспроста; а умные и проницательные Люпин и Артур ни капли не возражают, очевидно, считая, что простота-де – признак совершенства). Но зачем оно ему?

Ответ получаем сразу же, едва Гарри заходит в комнату Сири на самом верхнем этаже, свыкается с экстравагантной обстановкой, перестает с наслаждением вглядываться в старую фотокарточку с изображением четверых счастливых Мародеров в школьной форме и обращает внимание на детали окружающего бардака, созданного бережной рукой Снейпа.

А бережная рука Снейпа среди мусора на полу положила письмо Лили Сириусу (и, очевидно, в порыве вдохновения добавила к нему еще и вырванный лист из книги не кого-нибудь, а Батильды Бэгшот), которое, помимо того, что вышибает из Гарри слезы, содержит еще и массу полезной информации, относящейся непосредственно к Игре, а также в целом к деталям некогда счастливой совместной жизни Поттеров.

Начну с последнего.

У Поттеров была кошка («…он чуть не убил кошку»).

Лили писала это письмо в начале августа 1981 года, плюс-минус ровно 16 лет назад («Дорогой Бродяга, спасибо, спасибо тебе больше за подарок Гарри на день рождения! Это пока его самый любимый. Ему только год, а он уже носится на игрушечной метле и выглядит таким довольным собой, – ну, это его обычное выражение лица, когда он на метле, вынуждена отметить. – <…> У нас был очень тихий вечерний чай в честь дня рождения…»).

Примерно в то же время были убиты Маккинноны («…новости о Маккиннонах; я проплакала весь вечер, когда узнала»).

К этому моменту Хвост, судя по всему, уже готовился сдать друзей Реддлу («…На прошлых выходных здесь был Хвостик, мне показалось, он чем-то расстроен…»).

Сириус не виделся с друзьями довольно продолжительное время, за которое Джеймс успел впасть в уныние («…мне было так жалко, что ты не смог прийти, но, конечно, Орден должен быть первее всего <…> Джеймс немного расстроен необходимостью оставаться здесь взаперти, он пытается этого не показывать, но я вижу <…> Если бы ты смог навестить нас, это бы сильно его приободрило <…>»).

Похоже, Лили писала это письмо Сири именно затем, чтобы попросить его о визите. До ее смерти оставалось около трех месяцев, и мне бы очень хотелось верить, что Сири не раз успел навестить друзей.

Про Люпина в письме нет ни слова – возможно, в тот период он несколько отстранился от компании, что и вызвало впоследствии подозрения Сири.

Зато ясно видно, что по крайней мере еще за полгода до написания письма Сири Лили сохраняла хоть какие-то отношения с сестрой («…он чуть не убил кошку и разбил ужасную вазу, которую Петунья прислала на Рождество (тут жаловаться не на что)»). Возможно, ваза ей не нравилась, но почему-то она держала ее на видном месте в доме – то ли в память о сестре, то ли на случай, если та заглянет в гости, и это предположение сильно меня трогает.

Из письма видно, с какой любовью и нежностью Лили относилась ко всем своим друзьям, а также какие у нее были теплые чувства к лучшему другу мужа Сириусу.

Также можно предположить, что летом 1981 она чувствовала себя довольно одиноко и сильно скучала – Джеймс привык было себя развлекать тайными вылазками («…так что никакого шанса на небольшие прогулки»), которые резко прекратились в августе.

Любопытно… перечитывал ли это письмо или вспоминал ли его Сири, сидя в доме в 1995 и лишь тогда понимая, каково было Джиму? Стоит ли мне углубляться в то, какие чувства он мог испытывать, вспоминая, сколько раз его не навещал?..

Судя по всему, Директор, прекрасно зная нравы своих ученичков, попросил старую подругу Батильду присматривать за ними как можно тщательнее: «…У нас был очень тихий вечерний чай в честь дня рождения, только мы и старая Батильда, которая всегда была к нам добра и просто помешана на Гарри <…> Батильда заглядывает почти каждый день, она очаровательная старушка с самыми поразительными историями о Дамблдоре, не уверена, что ему бы понравилось, если бы он знал!» Очевидно, Батильда в некотором роде заменяла ребятам телевизор, и они коротали вечера, слушая ее веселые, грустные, интересные, поучительные, всякие рассказы – как Оскар слушал Розовую даму.

Однако вот именно с упоминания Батильды и начинается та часть содержания письма, которая целиком относится к Игре.