Пока солнце всходит, Гарри сидит у входа в палатку, оценивая все оттенки слова «втянул» и со всей полнотой познавая, что такое «замес», то и дело возвращаясь мыслями к Дамблдору и тому, в чем он его оставил.

Это долгая, полная размышлений предрассветная пора – Гарри все думает, думает, думает… Вокруг отчаянно красиво: солнце, освещающее блестящие от снега холмы, чистый морозный воздух, далекий звон колоколов неизвестной церкви. Гарри учится жить, вдыхая и выдыхая, обжигая горло о холодный воздух, до слез вглядываясь в заснеженные холмы – просто жить и видеть все то, что видит он, есть величайшее чудо на земле.


Но Гарри не может радоваться этому чуду, данному просто так – и так легко, без требований чего-либо взамен – его палочка сломана, и он переживает это так, будто только что потерял близкого друга. Его губы очень плотно сомкнуты. Он умеет держать себя в руках.

Он находится в тихом ужасе – безоружный, уязвимый, до основания обнаженный без своей палочки – и только сейчас понимает, как сильно он полагался на защиту одинаковых сердцевин. Том еще не знает о том, что бояться ему больше нечего (с точки зрения магии данных конкретных двух палочек; и теперь у команды Директора первоочередной задачей стоит сохранять Тома в счастливом неведении как можно дольше; впрочем, к концу декабря Реддл уже настолько повернут на Старшей палочке и перспективах, которые сулит владение ею, что сомневаюсь, что он остановил бы поиски, даже если бы узнал, что преодолевать защиту сердцевин-близнецов ему отныне нет нужды), однако в Гарри волнами разрастаются страх и безнадежность.

Разумеется, и тут виной всему выступает его прискорбная ограниченность во владении фактами – ведь частично дело даже не в этой защите сердцевин-близнецов, учитывая, насколько далеко Гарри и Реддл оказываются за пределами обычной магии, по выражению Дамблдора, стараниями того же Реддла и того же Дамблдора. Частично по этой причине в команде Директора не происходит совершенно никакого аларма после известия о том, что палочка Гарри сломана: неприятно, но не смертельно.

Гарри прячет обломки палочки в мешочек из ишачьей кожи. Его пальцы скользят по снитчу, и в нем поднимается ярость – непонятная, бесполезная загадка, как все, что оставил ему Дамблдор. Гарри гневается на то, что убедил себя в существовании некоего скрытого плана, который раскроется, если он вернется в Годрикову Впадину, в самое начало, и пустился по этому пути из абсолютного отчаяния – но плана не было, кажется Гарри, и Дамблдор оставил его одного, ни с чем.

В голове подростка мелькает мысль: «Ничего не было объяснено, ничего не было выдано просто так…» - и это удивительно, насколько верно понимает его подсознание (я уж молчу, что в пункте про «некий скрытый план» оно буквально вопит о происходящем чрезвычайно заглавными буквами).


Совершенно верно – ничто и никогда не дается просто так. Особенно, если мы говорим о вещах значительных, о труднопроизносимых вещах Большой Игры – они все зарабатываются непосильным, а зачастую и труднопереживаемым трудом, они никогда не даются даром, ибо это именно то, что делает их настолько ценными, что придет им такое огромное значение – вложенные усилия (всех категорий – физические, умственные, духовные). Очевидный пример – Любовь и Вера (тоже – чрезвычайно заглавными буквами). Которые Гарри, кстати, в этот момент активно и сложно познает и зарабатывает.


В противовес усилиям Гарри – потуги Тома угнаться за Старшей палочкой: Гарри так уж сокрушается, что не нашел меч, потерял палочку и фотографию вора, и теперь у Реддла есть вся информация, он быстро вычислит, кто этот человек, и поймет все на свете – но ведь это не так. Правда в том, что Реддл, положив все свои силы на достижение власти, бессмертия и непобедимости, так ничего и никогда не поймет – даже в вопросах власти, бессмертия и непобедимости, я уж молчу о гораздо более важных вещах. Потому что не те силы, не так и не к тому прилагает.


Если же вернуться к вопросу попроще – Игра Года – все еще понятнее и логичнее.
Гарри придется продираться через лабиринт неопределенностей, составленный Дамблдором, до самого Финала, расшифровывая все знаки, пытаясь понять, знаки ли это (могила Певерелла, например), притягивает ли он факты за уши (как было с идеей того, что меч находится у Батильды), или же встреченное им на пути – явление, противоположное знаку – испытание и попытка отвести его от избранного пути, как проверка искренности его решений и силы намерений (эта утренняя рождественская передышка), потому что позволить ему сразу узнать всю правду значило бы навлечь на подростка серьезное, почти неодолимое искушение. В вопросе с Дарами – немедленно завладеть и воспользоваться ими. В вопросе с крестражами – завопить: «Чума на оба ваших дома!» - и скрыться где-нибудь в Австралии.

Узнать всю правду – и вот так мгновенно, сразу, так легко, как ему хочется – для Гарри значило бы не понять ничего, но помчаться действовать, превращая последствия своих действий в непредсказуемый хаос. Дамблдор знает, что Гарри – ребенок крайне порывистый, импульсивный и безрассудный. Он не склонен думать наперед, просчитывать возможные результаты и – о ужас – риски. Это один из его самых серьезных недостатков.
Именно по этой причине Игра выстроена так, чтобы Гарри проходил через нее настолько медленно, насколько необходимо, чтобы стать мудрее. И его палаточное отшельничество, если угодно – необходимая жертвенная аскеза, направленная исключительно на то, чтобы его возвысить. Гарри должен пройти через все это мучительно медленно – и сам.

Ну, «сам» – это я имею ввиду еще и двоих его ближайших друзей, ибо, разумеется, сколько Гарри ни долби по голове кувалдой обстоятельств, мозгов у него самого не прибавится. Директору приходится задействовать ближайшие к Гарри – самые осмотрительные и острожные – частенько передавая и пережевывая информацию через Гермиону.
Которая как раз присоединяется к Гарри с двумя кружками чая, одной книгой и одним измученным, виноватым, слегка напуганным выражением на сером утреннем лице.