Игра-7
Глава 69
Кингз-Кросс
Гарри оказывается в лимбе. То есть, скажем так, в этот момент он уже не жив, но и точно не мертв.

Время тут не существует. Гарри кажется, что он абсолютно один. Впрочем, ему слишком часто это именно что казалось и при жизни.

Открывать себя приходится заново и по кусочкам. Спустя какое-то время до Гарри доходит, что он лежит лицом вниз на некоей твердой поверхности. Значит, существует не только он, но и поверхность. Затем Гарри понимает, что полностью наг, и это кажется ему любопытным.

Что ж, любопытным – возможно, но – не новым. В анализе памятного решения Авраама читаем: «…как бы отнимается все, чего он достиг прежде – он предстает перед Богом как бы обнаженным, в своем первозданном состоянии. И нет у него в тот миг иной опоры, кроме преданности, веры и любви <…>, от которых и зависит целиком его решение».

Учитывая, что здесь, в лимбе, Гарри предстоит принять очередное важное решение – из самых тяжелых – нагота и чистота его тела кажутся абсолютно правильно символичными. Никаких покровов, дающих возможность укрыться. Никаких шрамов, отвлекающих внимание – тело Гарри абсолютно цело. Никаких очков, искажающих зрение, и полная возможность видеть больше. Пришло время быть таким, какой ты есть на самом деле. И нести за это ответственность.

Открыв глаза, Гарри понимает, что они у него есть.

Он лежит в центре яркого тумана. Все, что его окружает, кажется, формируется из него. Пол белый – не горячий и не холодный – пустая констатация нечто, на чем можно лежать. Температура пространства отсутствует как класс, позволяя нагому телу чувствовать себя комфортно. Яркая освещенность окружающего пространства тоже весьма символична.

Гарри садится. И в тот же миг до него долетают странные звуки – мягкое постукивание чего-то, что трепыхается, вертится и борется. Звук жалостный. И непристойный. Гарри посещает неуютное ощущение – будто он подслушивает что-то тайное и стыдное.

Потому Гарри хочется одеться – и мягкая, чистая, теплая одежда мгновенно появляется неподалеку, дав Гарри возможность укрыться в ней, ища защиты.

Гарри оглядывается. Чем больше он сморит, тем больше ему удается увидеть. Огромное, ясное и чистое пространство, гораздо большее, чем Большой Зал, формирует себя перед взором подростка. Куполообразный потолок выполнен из чистейшего стекла и поблескивает на солнце. Зал тих, неподвижен и пуст – не считая какого-то существа, которое шуршит и скулит неподалеку.

Все это тоже так символично, что аж захватывает дух. Именно тут, в лимбе, все особенно богато смыслами. И то, что я чувствую, рассматривая эти смыслы, часто трудно перевести в слова.

Например, этот кристально чистый потолок. Потолок – это, без сомнения, укрытие от непогоды, защита от проявлений враждебности среды. Однако он абсолютно прозрачен – потолок не должен ни защищать, ни скрывать Гарри от Того, кто обитает выше – в самом небе. Никакого сокрытия, никаких тайн, никаких стеснений – холл, в котором Гарри оказался, огромен, и он же ярко освещен. Уверена, божественным светом. И почему-то мне кажется, что там, снаружи, за прозрачным блестящим стеклом, солнце, которое сейчас светит для Гарри, в принципе бывает далеко не всегда и не для каждого.

Заметив то, что издает жалобные звуки, на полу неподалеку, Гарри отшатывается. Свернувшись под сиденьем, где его оставили, словно ненужную вещь, дрожит и с трудом глотает воздух маленький нагой младенец. Его кожа грубая, шершавая и будто бы содранная. Очередная деталь, о которой сказать полнее пока не выходит.

Поскольку у Гарри было две души, в лимб они попадают вдвоем, оказавшись, наконец, разделенными вне тела Гарри. Осколок Тома принимает форму искалеченного младенца. Так символично – Том отказался от него, словно от ненужной вещи. Так символично – Том изувечил самое святое – душу – младенца – и, хотя этому младенцу уже вынесен смертный приговор, умереть он не может, хотя Том предательски и жестоко отказался от него, он все равно будет продолжать бороться за право глотнуть чистый воздух.

Гарри напуган видом этого младенца. Он не хочет к нему приближаться. Тем не менее, его душа считает необходимым медленно сделать это. Понимая, что Гарри должен как-то успокоить младенца, он, чувствуя себя трусом, все равно не может заставить себя прикоснуться к нему. Это маленькое тело вызывает в подростке отвращение. Иными словами, то, что сделал с собой Том, вызывает в Гарри отвращение. И одновременно – пробуждает чувство долга. Гарри должен помочь, это его природа. Он не может себя заставить это сделать – изуродовав себя, Том вызвал отвращение у любого, кто мог бы протянуть ему руку, фактически закрыв для себя возможность получить помочь.

Метания души Гарри прекращают всего четыре слова:

- Ты не можешь помочь.

Гарри оборачивается. Оживленно и прямо, его шаг слегка пружинит, к Гарри направляется Альбус Дамблдор.

Его мантия темно-синего цвета. Цвета, который издревле дарит гармонию, умиротворение и безмятежность, цвета вечности, верности и несокрушимости, цвета мудрости, высших знаний и духовной силы, цвета бесконечности, созидания и равновесия, цвета полного единения и всепроникающей чувственности.

- Гарри. – Дамблдор широко разводит руки в стороны, приветствуя Гарри, как старого друга, и его руки полностью исцеленные, белые. – Ты удивительный мальчик. Ты храбрый, храбрый мужчина. – Гордость Дамблдора сияет ярче солнца над их головами («Рад видеть тебя живым и на ногах. Сегодня исторический день. И вдобавок ты не утратил душу. Разве это не приятно?»). – Давай пройдемся.

Дамблдор широким шагом направляется прочь от искалеченного младенца и усаживается на одно из сидений невдалеке, которые Гарри раньше не замечал. Гарри плюхается рядом, глядя в его лицо. Дамблдор тоже смотрит прямо на Гарри и улыбается.

Внешность Директора ничуть не изменилась – все, от бороды до кончика сломанного носа такое, как Гарри запомнил. Существует поверье, что души приходят в физический мир, имея уже определенный возраст. Если это так, душе Дамблдора всегда было чуть более ста лет.

С другой стороны… на лбе Гарри в этом чистейшем лимбе шрама нет. Нос же Дамблдора остается сломанным. Возможно, после освобождения от тел, души сами выбирают, какие последствия жизни тел оставить при себе. Мне почему-то думается, что сломанный нос Директор оставил себе сам, это его решение – точно так же при жизни он выбрал не чинить его при помощи магии.

Хорошо, но как он тут вообще оказался? Как несколько позже заметит лично Директор, все-таки все это – вечеринка Гарри. Чтобы найти ответ на этот вопрос, необходимо немножечко отмотать назад – туда, где Гарри догадывается, как открыть снитч – и вновь прибегнуть к помощи Анны.

С мантией все понятно, с палочкой тоже… а Камень-то зачем? В чем его истинная функция? Помочь Гарри справиться со страхом через психотерапевтическую деятельность добрых мертвецов, а затем быть затоптанным на лесой полянке – и туда ему и дорога? И для этого Дамблдор сделал так, чтобы снитч открылся в четко обозначенное время, а именно – ну прямо совсем перед тем, как Гарри получит Смертоносное от Реддла? По-моему, это для тех, кто любит включать подростковую поверхностную логику. Ну, или тех, кто для компенсации собственных тараканов делает плохих хорошими, Дамблдора чудовищем, а Сириуса – ха! – девственником.

Рассмотрим событийную цепочку. Гарри долго не может открыть снитч, который стараниями Дамблдора с самого начала Игры-7 оказывается в руках парня. Снитч поддается открытию прямо перед встречей с Томом на полянке, причем совершенно неотвратимо и понятно, что Том сейчас Гарри убьет. Гарри вызывает группу поддержки, что ему, несомненно, облегчает крестный путь; но вообще не мешало бы уважительно отметить, что Гарри при его безмерном чувстве долга и самоотверженной натуре и сам бы с пути не свернул.

Том пуляет Авадой Кедаврой. Гарри попадает в лимб, где валяется скулящая под мебелью часть души Тома, видимо, данная ему изначально (или так и не развившаяся из) в младенческом состоянии (впрочем, и остальные части внутренностей Тома не так далеко ушли). А еще имеется несомненно мертвый Дамблдор.

В результате нежнейшего, но все-таки мозговправительного разговора с которым Гарри ведет себя правильно: младенца не трогает, к жизни возвращается и готов к единственно правильным действиям, включая, между прочим, и последний безнадежный бой за душу Тома. А потом все заканчивается по справедливости.

Я лично не вижу иной сути Камня, кроме той, что он нужен для вызова Директора и обеспечения последней беседы с последними (и безмерно ценными – на всю жизнь) советами Гарри. Оно же – последняя страховка любимого детеныша. Оно же – последняя возможность сказать любимому детенышу о своей любви. Тогда все получается стройно, изящно, логично, прекрасно, многомерно, безупречно нравственно и достойно уровня Дамблдора, многократно продемонстрированного им же.

Ну, и Дамблдор в очередной раз выходит прекраснейшим и нравственнейшим человеком, который, помимо прочего, страхует и спасает Гарри даже после своей смерти. Ибо, вероятно, и без него Гарри попал бы в лимб. Но, если бы он в нужный и должный момент не побеседовал с Гарри нужным и должным образом, я не уверена, что Гарри вернулся бы к жизни. Ему просто необходим кто-то, кто бы капельку помог – именно на этом этапе. Потому что все, что мог, Гарри лично к этому моменту уже одолел – да и вышел весь. И вот Дамблдор появляется и помогает отползти от этой пропасти.

Тут все сходится воедино: и Гарри с помощью Камня открывает между собой и мертвым миром нужный канал, и обоюдное желание Гарри и Дамблдора встретиться совпадает (больше всего в эту страшную ночь Гарри хотел видеть не маму, как было на кладбище, а именно его, Директора), и законы высшего мира срабатывают вовремя.

Ибо, помимо прочего, я думаю, Дамблдору разрешено было встретиться с Гарри в качестве награды за проделанную работу. Ему дали возможность прямо поучаствовать в завершении главного труда своей жизни. Ибо их с Гарри встреча – не случайное столкновение в метро. Здесь предопределенность свыше прослеживается очень четко.

- Но вы мертвы, – вырывается у Гарри.
- О да, – соглашается Дамблдор, словно рассуждая о погоде.
- Тогда… я тоже мертв?
- Ах, – улыбка Дамблдора становится еще шире. – Вот вопрос, да? В целом, дорогой мальчик, я думаю, нет.

Пауза. Дамблдор продолжает сиять, как новогодняя гирлянда.

- Нет? – повторяет Гарри.
- Нет, – повторяет Дамблдор.
- Но… Но я должен был умереть – я не защищался! хотел, чтобы он меня убил!
- И в этом, я думаю, будет состоять вся разница.

Дамблдор сидит и откровенно тащится как удав по стекловате, излучая счастье высшей мощи на многие, многие, многие мили вокруг. Разумеется, он-то знает, что уже победил. Гарри никогда в жизни не видел, чтобы человек был настолько всеобъемлюще, осязаемо и непревзойденно доволен собой.

- Объясните.
- Но ты уже знаешь, – говорит Дамблдор.

Он принимается вертеть большими пальцами. Он походит на шаловливого, веселого, до крайности гордого за отлично проделанную работу – и за удавшуюся грандиозную шалость, между прочим – мальчишку: «Ну же, сам оцени величие и изящество моего великолепного плана! Я скромно промолчу, ну! Правда, здорово вышло?» Честное слово, иногда мне, напротив, кажется, что облик старика его душа приняла исключительно на этот краткий период. Чтобы Гарри его узнал.

- Я позволил ему убить себя. Так?
- Так, – кивает Директор. – Продолжай! – «Ну, еще немножечко!»
- И часть его души, которая была во мне…

Дамблдор кивает с еще большим энтузиазмом, сияя широченной улыбкой («Да-да-да!»).

- …с ней покончено?

- О да! – восклицает Дамблдор. – Да, он ее уничтожил. Твоя душа цела и полностью твоя, Гарри. – «Правда, здорово? Я сам придумал!» – Дамблдор такой счастливый…

Гарри оборачивается посмотреть на изуродованного младенца.

- Но тогда… Что это, профессор?
- Что-то за пределами нашей помощи.
- Но, если Волан-де-Морт использовал Смертоносное проклятье, – вновь начинает Гарри, – и никто не умер за меня в этот раз, как я могу быть жив?
- Я думаю, ты знаешь, – говорит Дамблдор. – Вспомни. Вспомни, что он сделал в своем невежестве, своей алчности и своей жестокости.

Гарри вперяет взгляд в пространство. Тут и там в маленьких рядах стоят кресла, тут и там виднеются части железнодорожных путей, но вокруг по-прежнему нет никого, кроме них троих.

Ответ приходит к Гарри внезапно и без малейших усилий – истина в этом месте легко находит вопрошающих о ней.

- Он взял мою кровь.
- В точности! Он взял твою кровь и восстановил свое тело с ее помощью! Твоя кровь в его венах, Гарри, защита Лили в вас обоих! Он привязал тебя к жизни до тех пор, пока жив он!

Этот пункт был величайшим и самым поворотным в Большой Игре Директора – не зря он разъясняет его с таким восторгом.

Дальнейшие объяснения Дамблдора о махинациях Тома с кровью Гарри я уже приводила и анализировала, как приводила и анализировала все подробности махинаций Дамблдора с палочкой Гарри и попыток Тома обойти все Директорские защиты, любовно выстроенные Дамблдором вокруг Гарри.

Если коротко: защита Лили обеспечивает полную сохранность Гарри от Тома. Только Авада Кедавра в исполнении именно Тома в сочетании с прочими условиями (защита матери Гарри, защита Дамблдора и защита палочек) позволяет уничтожить именно крестраж, засевший в Гарри, не причинив при этом вреда душе подростка. Все эти защиты, модифицированные самим Томом, завязанные на него, действуют только против него. Драконы Гарри, к примеру, могут скушать, а кентавры – затоптать насмерть. Авада Кедавра от любого другого человека могла бы в равной степени вероятности попасть как по куску Тома в Гарри, так и по собственной душе парня. Она стопроцентно прикрыта от воздействия только и исключительно Реддла. Которого как магнитом тянет к Гарри (кусочку души Его Темнейшества в парне), и который в итоге парня же и уничтожает (крестраж Тома в Гарри, который еще до своего рождения стал его главным страхом и наваждением).

Гарри дважды в этом разговоре отвлекает младенец, корчащийся на полу в агонии. Все-таки, прожив с ним столько лет, Гарри не может вот так сразу забыть о нем и разорвать связь.

- Вы уверены, что мы ничего не можем сделать? – спрашивает Гарри, прервав беседу о методах, ошибках и средствах.
- Не существует возможной помощи, – отвечает Дамблдор.

Он не запрещает Гарри помогать этому младенцу и не запрещает его жалеть (напротив, то, что Гарри его жаль, как раз очень хорошо для его собственной души). Он констатирует факт: тут, после смерти, Гарри уже ничего не может сделать ни для Тома, ни для осколков его души. Потому что единственная возможность исцелить эту израненную душу – соединить ее с остальными, надо полагать, такими же несчастными, кусочками воедино. Это возможно, и мы изначально знаем, как – раскаянием. Это единственная сила, способная склеить разбитую душу.

Но раскаяться после смерти нельзя, смерть – это точка невозврата, у которой есть точка – сама смерть. После нее уже поздно что-либо предпринимать, это возможно только при жизни, и сделать это может только сам Том. По-моему, это очень по-христиански: все, что мы делаем с нашей душой при жизни, аукнется нам после смерти; но, пока мы живы, мы можем все исправить – раскаявшись. И об этом надо помнить, равно как и о том, что после смерти уже ничего не исправишь, а также о том, что раскаяние, как и любовь – это глагол.

Гарри сидит в задумчивости долгое время – или долю секунды – ему сложно судить о времени, которого там, где он сидит, не существует.

- Он убил меня вашей палочкой.
- У него не получилось убить тебя моей палочкой, – поправляет Дамблдор. – Я думаю, мы можем согласиться, что ты не мертв – хотя, конечно, – торопливо добавляет он, боясь показаться невежливым (и в этом весь Дамблдор), – я не уменьшаю твои страдания, которые, я уверен, были жестокими.

Гарри уже думает в правильном направлении: каковы теперь соотношения сторон, что именно следует из того, что произошло…

А следует то, что палочка в руках Тома не принадлежит Тому, и они – Гарри и Дамблдор – прекрасно это понимают. Пожалуй, Дамблдор понимает хитросплетения палочковых судеб гораздо-гораздо лучше, чем Гарри, чьи мысли пока лишь несмело подбираются к сути.

Ибо обратим внимание: в воспоминаниях Снейпа Дамблдор не просто настаивает на том, чтобы Гарри убил именно Том; его невысказанной просьбой является просьба к Гарри – не защищаться. Еще одна причина, по которой Снейпу важно было отдать воспоминания Гарри до перерыва: без воспоминаний Гарри, скорее всего, отправился бы к Тому, но намереваясь защищаться до последнего. Произошло бы то, что случится в итоге – Старшая палочка подчинилась бы своему хозяину – Гарри. Том бы умер, но не совсем – к земле бы его по-прежнему привязывали его живые крестражи – Нагайна и Гарри. Неудовлетворительный результат Грандиозного Финала.

И, если Дамблдор ставит обязательным условием успешности Грандиозного Финала то, что Гарри не должен защищаться, выходит, он еще тогда, в Игре-6 в разговоре со Снейпом как минимум в конце февраля, аж за три месяца до того Финала отлично понимает, кому на самом деле станет подчиняться Старшая палочка. Неслабо.

Впрочем, ничего нового – я уже настаивала на том, что старый коварный манипулятор заранее распланировал все палочковые маневры («Так вы ожидали, что он отправится за палочкой?» – «Я был уверен, что он попытается», – чуть позже скажет Дамблдор в лимбе, впрочем, и об этом я уже писала). Просто подтверждение такого масштаба я открыла для себя лишь сейчас.

- Но я чувствую себя отлично сейчас, – возражает Гарри, разглядывая свои чистые руки и отказываясь цепляться за прошлое. Мне бы хотелось думать, что всем чистым душам даруется после смерти это избавление от страданий, пережитых ими при жизни не по своей воле. – А где мы, если точно?
- Что ж, я собирался спросить тебя об этом, – Дамблдор оглядывается. – Где, ты бы сказал, мы находимся?

«В начале было Слово…»

До тех пор, пока Директор не спросил, Гарри не знал. Однако вопрос чаще всего гораздо более важен, чем ответ, ведь вопрос сам по себе содержит половину ответа – а потому ответ вновь приходит к Гарри сам собой:

- Похоже, – медленно произносит подросток, – на вокзал Кингз-Кросс. Кроме того, что он гораздо чище и пуст, и тут нет поездов, насколько я вижу.

Назвав место, Гарри позволяет месту существовать – даже если изначально оно было вовсе не тем местом, каким Гарри его окрестил.

Дамблдор без зазрения совести самым несдержанным образом принимается хихикать.

- Вокзал Кингз-Кросс! Господи помилуй, в самом деле?

Символ перемен и дальней дороги, вокзал сам по себе – довольно интересный, сложный, философский и очень глубокий выбор. Но Дамблдор, в очередной раз снимая шляпу перед подсознанием Гарри, хихикает, думаю, не над этим.

Кингз-Кросс.

Если переводить дословно, получается: место пересечения королей. Очень, очень славный выбор.

- Ну, а где мы, вы думаете? – слегка защищаясь, спрашивает один из них.
- Мой дорогой мальчик, – отвечает второй, продолжая хихикать, – не имею ни малейшего понятия. Это, как говорят, твоя вечеринка.

Гарри в злости косится на Директора, не понимая, что он имеет ввиду. Дамблдор, ни в чем себе не изменяя, слегка выбешивает.

Однако Гарри внезапно вспоминает то, что кажется ему гораздо важнее:

- Дары Смерти, – произносит он и с радостью отмечает, что улыбка исчезает с лица Директора. Все-таки пока еще Гарри не готов все ему простить – ибо не до конца понимает.
- А, да, – Дамблдор выглядит немного взволнованным. Это – вечеринка Гарри, потому он вынужден будет следовать тем темам, которые заводит Гарри. И эта, без сомнения, самая болезненная. И одна из самых важных.
- Ну?

Мальчишка в Дамблдоре нервничает, будто его поймали на проступке. Впрочем, примерно так оно и есть.

- Ты можешь простить мне? Ты можешь простить, что не доверял тебе? Гарри, я лишь боялся, что ты ошибешься, как ошибся я, – что, собственно, и произошло. – Я лишь страшился, что ты сделаешь мои ошибки. Я прошу прощения, Гарри. Я уже некоторое время знаю, что ты лучше.
- О чем вы говорите? – Гарри ошеломлен тоном Директора, внезапными слезами в его глазах.
- Дары, Дары, – бормочет Дамблдор. – Мечта отчаявшегося человека!
- Но они реальны!
- Реальны, и опасны, и наживка для дураков, – говорит Дамблдор.

Позже он заметит, что необходимо все-таки разделять легенду и реальность. Братья Певереллы не встречали Смерть, не получали от нее подарков – Гермиона была права, не веря в эту часть истории. Однако они были волшебниками настолько одаренными, что сумели создать такие могущественные артефакты, вокруг которых стали ходить легенды.

А на самом деле и палочка отнюдь не непобедима, а просто очень сильна, и мантия не защищает от смерти, и Камень не воскрешает умерших, а лишь вызывает их тени. Они не дают бессмертия в прямом смысле, как невозможность умереть. Человек, собравший все реликвии, не становится по-настоящему бессмертным, но он становится «повелителем смерти».

Тут гораздо меньше магического, а все больше философского – тот, кто не боится смерти и не бегает от нее, является «повелителем», ибо то, чего вы не боитесь, больше не управляет вами – следовательно, вы управляете им. Вопрос в том, кто из вас двоих (вы или то, чего вы боитесь) перехватит инициативу.

С этой точки зрения, Гарри, идя в Лес, действительно стал повелителем смерти. Им же стал и Дамблдор, видевший все Дары и использовавший их по-своему, отдав Гарри. Дамблдор, когда-то сказавший, что «для высокоорганизованного ума смерть – не более, чем очередное приключение». Дамблдор, первым добровольно испивший свою чашу и бесстрашно принявший смерть.

Интересно, знал ли Дамблдор, что сравнивает смерть с приключением, глядя на мальчика, ради которого пять лет спустя ему придется умереть?..

- И я был таким дураком, – говорит он Гарри в лимбе. – Но ты знаешь, разве нет? У меня больше нет от тебя секретов. Ты знаешь. – «Я же тебе сам все открыл».

Дамблдор. Честнейший, умнющий и высоконравственнейший человек. Но почему я должна считать, что он говорит Гарри в этой беседе все, выше моего понимания. Да вспомним же, что он уже как минимум дважды в больших разговорах с Гарри обещал рассказать все, что ему известно. А потом – все, о чем он догадывается. И вот, наконец, он сообщает парню, что у него прямо-таки нет секретов.

И, между прочим, он ни разу не солгал. Ну и что? Первые два раза благополучно закончились тем, что Дамблдор сказал, мягко говоря, не все. Почему это третий должен закончиться иначе?

Честнейший, умнющий и высоконравственнейший человек не значит «совершенно откровенный». Что до смерти, что после смерти – у Директора единая универсальная система защиты: если ты, дорогой, дозреешь до того, чтобы задать правильный вопрос, ты получишь на него ответ. А если не дозреешь, я тебе пока ничего не буду рассказывать. Но подсказку оставлю, о да (все «предсмертные» мемуары Снейпа – сгусток подсказок, к примеру). Но не более. В общем, ничего нового.

Впрочем, конкретно в этой части разговора Дамблдор, чистейшая душа, которая мучается совестью даже после смерти тела, нуждается в своем откровении гораздо больше, чем в его откровении нуждается Гарри.

- Что я знаю?

Директор всем телом поворачивается к Гарри. В его глазах блестят слезы.

- Повелитель смерти, Гарри, повелитель смерти! Разве я был, в конечном счете, лучше Волан-де-Морта?
- Конечно, были, – говорит Гарри. – Конечно – как вы можете спрашивать? Вы никогда не убивали, если могли этого избежать!
- Правда, правда, – Дамблдор похож на ребенка, ищущего утешения. Впрочем, все люди, ищущие утешения, всегда похожи на детей. – Тем не менее, я тоже искал путь победить смерть, Гарри.
- Но не так, как он. Дары, а не крестражи.
- Дары, – бормочет Дамблдор, – а не крестражи. В точности.

Я знаю это ощущение загнанности в угол, когда муки совести затмевают все хорошее в тебе и все здравые аргументы за тебя самого – и нужен кто-нибудь, кто бы напомнил о том, что они есть и каковы они, пусть даже они кажутся очевидными – человеку в такую минуту очевидными они не кажутся.

Гарри и Дамблдор сидят в молчании. Подросток больше не обращает внимания на агонизирующего младенца – кусочек души Тома, столь долгое время любовно подкармливаемый Гарри, больше не имеет для него значения.

Сейчас для парня имеет значение только человек, сидящий перед ним. Его злость на Директора, его ярость, его сомнения в течение всего года тоже утрачивают свою значимость. Возможно, потому, что Гарри уже понимает, сколь чиста, ранима и полна любви душа, сидящая перед ним, как ей больно – и как она нуждается в защите от самой себя.

- Грин-де-Вальд тоже их искал? – помогает Гарри.

Дамблдор на мгновение закрывает глаза и кивает. Наступает миг его исповеди, его причастия – и он без промедления начинает рассказ. Он смел, честен и – на этот раз – откровенен. Возможно, потому что понимает, что Гарри нужен ему в той же мере – если не в большей – что и он Гарри.

Все, о чем он рассказывает, я уже приводила в этом нескончаемом анализе Игры-7, а потому смысла цитировать еще раз не вижу. Он рассказывает о своих отношениях с семьей и Геллертом, о своей болезни Дарами, упоминает о принадлежности Гарри к ветви Игнотуса, они обсуждают ложь Геллерта Волан-де-Морту. Хотя, безусловно, главными являются именно слова о семье.

Дамблдор вздыхает, звучит жалобно, замолкает, так что Гарри приходится вновь подталкивать его рассказ, он заставляет себя смотреть Гарри в глаза, он набирается сил и холодно, гордо, отрешенно признается в своем непростительном презрении к семье, признается, что теперь презирает себя сам, его лицо искажает боль, он признается в эгоизме, в дурной одержимости, в ошибках, ошибках, ошибках – и плачет самыми отчаянными, самыми настоящими слезами, когда рассказывает о смерти Арианы.

Он потрясающий. Самый живой и прекрасный. Гарри рад, что может его коснуться – он сжимает его руку, и к Дамблдору постепенно возвращается самоконтроль. Возможно, потому, что этот подарок в тысячу раз лучше даже столь желанных им шерстяных носков. Он продолжает рассказ о том, как проходили годы, его звали на пост Министра, Геллерт набирал силу, как случилась дуэль, и как закончилась их история с Дарами.

Когда он заплакал, Гарри положил руку на его ладонь. Первым делом он отвернулся, посмотрел в сторону. Боль – это боль, своя она или чужая. Но одно дело – терпеть собственную, а совсем другое – видеть, как ломается близкий человек. Вряд ли есть на свете зрелище более ужасное, чем вид наставника в минуту его крайней слабости и упадка духа. Тем не менее Гарри касается руки Директора. И как-то им обоим становится очень хорошо.

В разговоре о Дарах Дамблдор с самого начала меняется с Гарри местами. Они вообще занимают позиции друг друга несколько раз по очереди в течение всей беседы в лимбе. Это, безусловно, разговор на равных. Он строится таковым с самого начала:

- И вы знали все это? Вы знали – все время?

Дамблдор, счастливо:

- Я догадался. Но мои догадки обычно всегда были хороши.

Пауза.

- Но есть еще. Еще что-то. Почему моя палочка сломала палочку, которую он одолжил?
- Что касается этого, я не могу быть уверен.
- Тогда попробуйте догадаться. – «Хватит кокетничать! Мы тут серьезные дела обсуждаем!!»

Дамблдор хохочет.

Они говорят, как Короли – равные – над миром, который строят. И Дамблдор все время на все лады повторяет: ты лучше меня, ты лучше, – а Гарри на все лады повторяет: вы лучше, чем себе кажетесь.

Возможно, в некоторой степени Гарри – даже более Король, чем он, ибо не отнекивается от того хорошего, чем обладает и что отмечает в нем Дамблдор (к чему скромничать? Гарри действительно молодец), в то время как Дамблдор… слишком уж себя гнобит.

Но суть даже не в этом – к этому вернемся – Дамблдор обращается к Гарри, как к высшему авторитету. Он соглашается с любыми его аргументами в его защиту, он – в принципе – полностью вверяет себя на суд Гарри.

И он предельно искренен. Конечно, мертвые не могут обманывать, они чисты, однако Дамблдор сверх того выбирает и полную откровенность. Намеренно и настойчиво открывает – только и именно – Гарри правду о себе. Он нуждается в том, чтобы кто-то, знающий все обстоятельства, ободрил его в духе того, как его пытается ободрить Гарри («Волан-де-Морт знал, где были мои родители. Мантия не могла их сделать непробиваемыми для проклятий», «Я вас не презираю…», «Но вы были бы лучше, много лучше, чем Фадж или Скримджер!», «Дары, а не крестражи», – и наконец: «Вы были самым лучшим –»). Классическая психотерапия, плюс возможность наконец выговориться, которую Директор явно ожидал слишком долго.

Я полагаю, во многом именно поэтому он позволил Рите написать ту книгу. Конечно, с точки зрения Игры, он хотел последовательно и осторожно донести до Гарри информацию о Дарах, чтобы парень все понял правильно («Если бы ты добрался до них, я хотел, чтобы твое обладание ими было безопасно»), а не заразился ими безраздельно и губительно, подобно Тому, включившись в глупую гонку за одним из них – палочкой – узнав о ее существовании через сознание Реддла и только. Этот путь был бы извращенным, ибо само сознание Реддла извращено.

Вся теория Общего блага была открыта ради Гарри – чтобы он увидел ошибки в понимании ее юным Дамблдором и понял правильно. В молодости Директор настолько сильно и безоглядно стремился к Общему благу (Greater Good), что едва не уничтожил мир, повернув его ко злу, и точно уничтожил одну невинную жизнь – повернув ко злу себя. Теперь он много мудрее. Не Общее – Большее – благо имеет значение, но Меньшее зло (Lesser Evil). Вот почему Дамблдор, каким мы его знаем, так осторожно колет редкими ударами шпаги точно в цель, а не рубит мечом во все стороны. И, если он меньше делает этим добра, чем мог бы, зла он причиняет еще меньше.

Становление Гарри как лидера и просто человека нравственного происходит именно через его историю. Он протаскивает Гарри сквозь свою жизнь, физически не тронув, не дав подростку научиться на схожих, своих, ошибках, не дав ему совершить их – но заставив учиться, сравнивая себя с ним, оценивая его и себя, понимая, любя и прощая, веря до конца – и возвышаясь. Все это – еще одна ступень в череде тех, что привели Гарри к испитию своей чаши. Тяжелейшая внутренняя работа – но никакого физического вреда в ее ходе. Дамблдор Гарри сохранил.

Но все это – именно Игра. А появление книги Риты корнями уходит и в личные причины Директора.

Он наказывает себя за все грехи. Тем, что Рита напишет о нем вот это, и тогда не знающие Дамблдора – или просто глупые – люди станут думать о нем не слишком светло. И совершенно точно Дамблдор доверяет Гарри самую глубокую рану и самую большую боль далеко не только в мозговправительных целях воспитания, но и чтобы Гарри понял до конца того, кого так любит и кто так любит его. И простил не только потому, что Дамблдор любит, опекает и стелет соломку, но зная действительно все и искренне желая Дамблдору прощения за все его ошибки – тем самым даруя это прощение.

Ничего нового в его поступке – публикации такой страшной правды о себе – нет. Есть оригинальное, это верно. Но всю основу находим еще у Достоевского, всю суть – в разговоре Тихона со Ставрогиным, а также предсказание реакции толпы и душ истинно чистых.

О, я уверена, Дамблдор читал Достоевского, Роулинг читала Достоевского – именно потому Директор не совершает коренную ошибку покаяния Ставрогина, поборов желание мученичества и жертвы собою, гордость свою и вызов, но смиренно подходя к публикации и ее последствиям.

Текст Достоевского об истории великого грешника настолько прекрасен, что, на мой вкус, пояснений не требует. Бери – читай – и думай: «Мысль ваша, – говорит Тихон, – высокая мысль, и полнее не может выразиться христианская мысль. Дальше подобного удивительного подвига, казни над самим собой, который вы замыслили, идти покаяние не может <…> вы попали на великий путь, путь из неслыханных: казнить себя пред целым миром заслуженным вами позором <…> Не постыдившись признаться в преступлении, он не стыдится и не боится покаяния <…> Коль скоро вы в силах умственно поставить вопрос: «Ответственен я или не ответственен за дела мои?» – значит, непременно уже ответственны <…> Для таких подвигов потребно нравственное спокойствие духа, даже и при страдании потребно высшее просветление <…> О, не верьте тому, что не победите! Даже сия форма победит (он указал на листки), если только искренно примете заушение и заплевание… если выдержите! Всегда кончалось тем, что наипозорнейший крест становился великою славой и величайшею силой, если искренно было смирение подвига <…> О, вам нужен не вызов, а непомерное смирение и принижение! Нужно, чтобы вы не презирали судей своих, а искренне уверовали в них, как в великую церковь, тогда вы и их победите и обратите к себе примером и сольетесь в любви <…> подвиг ваш, если от смирения, был бы величайшим христианским подвигом, если бы выдержали. Даже если б и не выдержали, всё равно вам первоначальную жертву сочтет Господь. Всё сочтется; ни одно слово, ни одно движение душевное, ни одна полумысль не пропадут даром».
Создается ощущение, что Дамблдор до крайней точки следует советам Тихона (Достоевского). Впрочем, как и толпа, ибо Тихон предсказывает и это: «Будет недоумение. Кто поймет истинные причины исповеди? Да нарочно понять не захотят, ибо таких подвигов боятся, встречают их с беспокойством и за них ненавидят и мстят, ибо свет любит скверну свою и не хочет, чтоб ее потрясали; а посему и обратят поскорее в смешное, ибо смешным скорее всего загубить у них можно <…> Вначале, конечно, выскажут ужас, но более фальшивый, чем искренний, для соблюдения приличий <…> Остальные же люди, светские, боязливы лишь пред тем, что прямо угрожает личным их интересам. Те именно, после первого недоумения и условного ужаса, начнут поскорее смеяться. Будет любопытство и к помешанному, ибо вас сочтут за помешанного <…> Даже в самом намерении великого покаяния сего заключается уже нечто смешное для света, как бы фальшивое… не говоря уже о форме <…>».

Предсказывает Тихон и иную реакцию: «Я не про чистые души говорю: те ужаснутся про себя и себя обвинят». Это как раз Гарри, честно назвавший зло злом, но оправдавший и в итоге отказавшийся от того, чтобы карать.

Ибо Дамблдор – это живая история мучений великой души, которой мы с Гарри стали свидетелями. А в таких историях обязательно присутствуют и злоба, и клевета со стороны толпы. «Оставь любопытство толпе, – завещал еще один из великих, – и будь заодно с гением». Любовь, которая всегда была между Дамблдором и Гарри, позволяет Гарри оставить толпу толпе и повернуться к Дамблдору. Нормальные дети всегда так делают: сначала любят, потом судят, потом жалеют. А потом Любят. И эта взвешенная Любовь помогает добраться до осознанного понимания и прощения. В этом случае – в конце долгих взаимоотношений двоих королей.

Что очень меня трогает, ибо Гарри вдруг разом и навсегда перестает искать в Дамблдоре пороки, извращать сомнениями их обоюдную любовь (что, конечно, сложнее всего) и делать прочие подобные глупости, но всецело принимается дорожить драгоценными мгновениями светлого человеческого чувства.

И это тоже – столь нормально, сколь и предсказуемо: после всякой любви к человеку (ее начала) всегда следует охлаждение; однако, если не бросать это чувство, оно вернется и зацветет еще более пышно – больше не угаснув никогда. Это – последовательность любви. Коей больше нет ни в чем ином.

То, что происходит между Гарри и Дамблдором, конечно, лучше всего сказано Уильямом Пенном в его «Больше плодов одиночества». Ибо более значимых слов на тему я не встречала: «Умереть есть не что иное, как перейти через сей свет, подобно друзьям, кои друг от друга отлучаются у моря; кои всегда живут один в другом. Ибо их потребность друг в друге, любовь и жизнь в ней вездесущи, – то есть: те, кто всюду друг к другу горят любовью одинаково, представляют собой как бы одно лицо. – В этом божественном стекле, – то есть: в неразрывном союзе, – они видят друг друга лицом к лицу; и беседа их столь же вольна, сколь и чиста. Таково утешение друзей, ибо, хотя о них можно сказать, что им предстоит умереть, их дружба и общество одного для другого существуют, в наилучшем из смыслов, вечно, поскольку и то, и другое бессмертно».

Гарри доказывает это еще год назад, громко и внятно обозначив: он – человек Дамблдора до мозга костей. И с тех пор ни разу не свернув с выбранного пути любви, несмотря на всю злость и многочисленны обиды. Все они – чепуха, право слово: «Ах, как часто такое бывает даже между лучшими друзьями…» – помнится, миролюбиво замечал еще живой Дамблдор на несколько иную тему.

Воистину, иметь детей – это еще не все; надо иметь время их воспитать; и воспитать верно. Дамблдору дали это время, его действительно там, наверху, очень любят – Гарри воспитался даже лучше, чем Директор мог себе представить, способен дать все другим, но ничего себе, простить другим то, что никогда не простил бы себе – потому что он исключительно его человек. Во всем абсолютно. Даже в этом.

Ведь это важно – и что я имею ввиду? Даже видя, что Гарри его прощает, Дамблдор отказывается прощать себя сам: «Ты не можешь презирать меня больше, чем я презираю себя сам». – «Но я не презираю вас –» – «Тогда тебе следовало бы». Он сам себя считает достойным несравненно большего презрения, чем обрушила на него толпа и Гарри способен к нему испытывать. Он очень жесток к себе: «…я был эгоистичен, Гарри, более эгоистичен, чем ты, замечательно самоотверженная личность <…> Я остался <…> жить со своей виной, и моей ужасной скорбью, и ценой моего позора <…> Я научился, что мне нельзя доверять власть <…> Будучи очень молодым человеком, я доказал, что власть – моя слабость и мое искушение <…> Но, пока я занимал себя обучением молодых волшебников, Грин-де-Вальд набирал армию <…>».

Он вообще ни в чем не ищет себе оправдания – ни в попытке оттянуть дуэль с Геллертом, на которую в итоге вытолкнул себя сам («…было бы слишком стыдно сопротивляться этому еще больше. Люди умирали, и его, казалось, было не остановить, и я должен был сделать, что мог»), подобно тому, как вскоре после этого вытолкнул себя на войну с Томом, ни в том, что был молод во время своей одержимости Дарами. Мне кажется, он, как это часто бывает с людьми совестливыми, берет на себя гораздо больше вины, чем следовало бы.

Не думаю, что Директору когда-либо удавалось заглушать эту боль до конца. Но думаю, что он чрезвычайно рад, что его совесть до сих пор не спокойна – даже до сих пор.

Это – именно то, что делает его таким глубоконравственным человеком. Он знает, и всегда знал, что можно подобрать ему сотни оправданий, и большая часть из них будет правдой – он действительно старался изо всех сил, и никто никогда не сумеет доказать, что это не так. Он знает. Но это не заглушает и не убавляет мук его совести.

- Вы пытались использовать Воскрешающий Камень, – говорит Гарри после очередной короткой паузы.

Дамблдор кивает.

- Когда я нашел его после стольких лет, оставленным в заброшенном доме Мраксов – Дар, который я жаждал больше всего, хотя в юности я хотел его по совершенно иным причинам – я потерял голову, Гарри. Я совершенно забыл, что он теперь был крестражем, что кольцо абсолютно точно носило проклятье. Я взял его и надел, и на секунду я представил, что увижу Ариану, и свою мать, и отца и скажу им, как сильно, сильно мне жаль… Я был таким дураком, Гарри, – повторяет Дамблдор то, что однажды сказал Снейпу. – После всех этих лет я ничему не научился. Я был не достоин объединить Дары Смерти, я доказывал это многократно, и вот было последнее доказательство.

Дамблдор раскаивается в том, что ему пришлось оставить их всех, вероятно, значительно раньше срока, что, несомненно, повлекло многие и самые разнообразные жертвы – но я бы на его месте оставила эти виноватые интонации.

 Не его вина в том, что он надел это кольцо – любой бы попался. Я не верю, что Дамблдор сделал это по своей воле – вероятнее всего, проклятье кольца было схоже по действию с проклятьем, которое лежит на должности преподавателя Защиты, и сопротивляться которому – все равно, что пытаться управлять погодой. Том работал не конкретно, а так, чтобы в каждом случае обстоятельства сходились по-своему, но однозначно – человек не может остаться на второй год в этой должности. Причины могут быть самые разные, ведь занимать эту должность могут самые разные люди – вплоть до тех, что наделены люпиновскими нравственнейшими качествами. Влияние проклятья на судьбу однозначно.

Вот, видимо, с кольцом было что-то похожее, соглашусь с Анной. Дамблдор знал, что его ждет ловушка, и надеялся ее избежать. Если он где и «дурак», то именно в этом пункте и только. Но что ему было делать, если уничтожить кольцо все-таки надо было? Просить сделать это Снейпа за него? Но Снейпа поманило бы другим. Артефакт ловил любого, используя глубины человеческой души – не суть важно, чьей именно. Подставлять другого под это страшное испытание… нет, Дамблдор, каким я его знаю, никогда бы не позволил себе так поступить.

Дополнительная ирония его положения заключалась в том, что Реддл не знал, что Камень был одним из Даров Смерти («И Волан-де-Морт никогда не узнал о Дарах?» – «Я так не думаю, потому что он не узнал Воскрешающий Камень, который обратил в крестраж»). Однако именно поэтому его проклятье сработало на Дамблдоре так эффективно.

Теоретически, наверное, у него был шанс. Практически – нет. Чего себя за это так клеймить, я не понимаю. Он делал то, что должен был – уничтожал крестраж. Иного выхода у него все равно не было. Вот Гарри это понимает:

- Почему? Это было естественно! Вы хотели увидеть их снова. Что в этом плохого?

Любопытно, использовал ли Дамблдор кольцо после того, как освободил его от крестража и проклятья?

Мне почему-то кажется, что нет. Он слишком хорошо понимал, что случилось со вторым братом в истории о Дарах, и то, как кольцо наказало его самого, вправило Директору мозги напоследок: «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов», – говорил Христос своему ученику, видимо, мысленно добавляя: «А пока жив, надо быть счастливым – и верить в эту возможность счастия». Я думаю, Дамблдор послушался – и отпустил тех, кто давно уже покинул этот мир, не решился их тревожить. Тем более, зная, что скоро сам отправится к ним, и тогда все слова, которые он им скажет, будут иметь значительно больше смысла – в том числе и для него самого.

И сейчас Дамблдор вправляет мозги Гарри:

- Возможно, один из миллиона может объединить Дары, Гарри. Я подходил для того, чтобы обладать лишь самым жалким из них, наименее выдающимся. Я подходил для того, чтобы владеть Старшей палочкой и не хвастаться ею, не убивать с ее помощью. Мне было разрешено укротить ее и использовать, потому что я взял ее не для выгоды, но для того, чтобы спасти от нее других. Но мантию я взял из чистого любопытства, поэтому она никогда не смогла бы работать для меня так, как она работает для тебя, ее истинного хозяина. Камень я бы использовал в попытке вернуть тех, кто покоится в мире, а не чтобы облегчить самопожертвование, как сделал ты. Ты более достойный владелец Даров.

Вновь – Дамблдор учит Гарри на своем примере и в этой части исповеди уже не столько кается, сколько нежнейшим, мозговправительным и тонкоманипуляторским образом отбивает у Гарри все остатки всякого желания пользоваться Дарами (исключая мантию, конечно) для себя, просто потому, что это круто, после того, как все закончится.

И Гарри понимает его, ибо любит – а значит переживает его боль и ошибки, как свои. А еще потому, что он выбрал очень правильную позицию в разговоре: ты лучше меня, лучше меня, лучше меня (и пофиг, что ты использовал тот же Камень, чтобы облегчить самопожертвование, а не чтобы вернуть тех, кто покоится в мире, только потому, что я не дал тебе добраться до него раньше положенного срока, иначе ты бы обязательно использовал его именно для того, чтобы вернуть тех, кто покоится в мире).

«Это любопытная вещь, Гарри, – говорит Директор, – но, возможно, лучше всего подходят власти те, кто никогда к ней не стремился. Те, кому, подобно тебе, вручили лидерство, те, кто взяли королевскую мантию, потому что должны, и к своему собственному удивлению обнаружили, что носят ее хорошо», «…я уже некоторое время знаю, что ты лучше…», «…ты настоящий повелитель смерти, потому что настоящие повелители не ищут возможности избежать Смерти. Они принимают то, что должны умереть, и знают, что в жизни существуют гораздо, гораздо более худшие вещи, чем смерть», «…ты более достойный владелец Даров».

Поглаживая Гарри по брюшку, Дамблдор мягко, но настойчиво учит парня самым скрытым глубинам магии, той энергии и силе, что живет внутри каждого человека и питает его, заставляя изменить мир, силе, которая становится еще мощнее, если направлять ее на защиту и заботу о людях, которых любишь, силе, которая заставляет нас стремиться к лучшему, обращаться к добру, искать утешения в любви, бояться людей, для которых власть и сила – мечта, но идти к людям, для которых власть и сила – крест, и самим становиться в их ряды, живя в полном соответствии – вплоть до самоотречения, из последних сил и до конца стремясь спасти и повернуть к добру всех. Всех – я подчеркиваю.

Вновь и вновь Дамблдор показывает, насколько сильна его вера в то, что Гарри – именно такой, вера в самые лучшие качества подростка. И в результате сих тонкоманипулятивных действий с его стороны Гарри, по обыкновению, начинает проявлять все свои самые лучшие качества – прощает его, отказывается от всех претензий на разрушающие личность Дары, не отказывается от дельнейшей борьбы. Страшно все-таки, когда в тебя верит такой человек, как Дамблдор.

Директор хлопает Гарри по руке, и Гарри ему улыбается. Ничего не может с собой поделать. Как после всего этого можно продолжать на него злиться? Как возможно его не любить? Он лучший, лучший из всех. Гарри только и остается, что спросить:

- Почему вам нужно было сделать все таким сложным? – «К чему так выбиваться из сил, глупый?»

Дамблдор робко и трепетно улыбается.

- Боюсь, я надеялся, что мисс Грейнджер будет тебя замедлять, Гарри. Я боялся, что твоя горячая голова победит твое доброе сердце. Я был напуган тем, что, если тебе так сразу выложат факты об этих соблазнительных предметах, ты доберешься до Даров, подобно мне, в неправильное время, по неправильным причинам. Если бы ты добрался до них, я бы хотел, чтобы твое обладание ими было безопасно <…>. – «О, не беспокойся обо мне, ради тебя я все вынесу. Я тебя очень люблю, мой хороший мальчик. И вообще… ах, какой была Игра, как же был я гениален!.. не правда ли?»

Он, конечно, все более скромничает, этот кокетливый манипулятор. Ни в чем Гарри не лучше него, он сам формулирует всю суть Даров, до которой Гарри так и не добрался, всю суть того, что дает право называться повелителем смерти, сам озвучивает Гарри свои ключевые ошибки и выводы по ним – он ежесекундно, каждым своим словом доказывает, что проделал огромную работу над собой – и не только исправился, стал лучше, у него все получилось (подтверждение успеха: Гарри стал его жертвой), но вынес урок и поделился им, он создал все условия, чтобы рассказать о своих ошибках и помочь им породить огромное количество выгод – не только для него самого, но и, к примеру, для Гарри – все это верно, однако есть кое-что еще: он ежесекундно доказывает, что сам стал повелителем смерти – и, возможно, в некотором роде еще и жизни.

Это – человек нового поколения, огромный профессионал в деле Быть Человеком. Лидер, который обладал полной свободой и заставил ее существовать ему и миру на благо, ибо правильно ее использовал. Самая важная вещь в нем – пожалуй, то, что при этом всем он остался обычным. Как Гарри, когда хоронил Добби или спасал гоблина. Он обычный. И ничем не хуже Гарри. Напротив.

Единственное преимущество Гарри – его вел лично сам Директор. В то время как ему приходилось справляться со всеми ухабами на дороге жизни в одиночестве. Где тот человек, который бы столь же нежно вправил ему мозги, где тот, кто бы подстраховал его, где тот, кто приглядывал и спасал бы от последствий его ошибок его самого? Очень легко, знаете ли, казаться лучше Дамблдора, когда тебя воспитывает колоссально мудрый, опытный и любящий Дамблдор.

Это вовсе не уменьшает собственной работы Гарри над своей душой, ни в коей мере не отменяет ее. Однако делает ее значительно легче, прямее и правильнее. Гарри все время шел по извилистой дороге, вымощенной ему Директором. Сам же Директор в эти минуты, выкладывая Гарри камни из желтого кирпича, метался в абсолютно черном лабиринте в одиночестве. Поэтому не надо задирать нос. Каждый свои задачи отрабатывает – лучше вообще не вестись на манипулятивные уловки Дамблдора и даже не пытаться сравнивать Гарри с ним в этом плане. Он однозначно впереди.

Когда Директор заканчивает рассказ об их взаимоотношениях с Геллертом на том, что он выиграл у него палочку в дуэли («Я выиграл дуэль. Я выиграл палочку», – ни радости, ни гордости, ни восторга – голый факт, как голый крест), воцаряется долгая тишина. Гарри не спрашивает, узнал ли Дамблдор когда-либо, кто именно убил Ариану. Он не хочет знать – и даже меньше хочет, чтобы Дамблдору пришлось ему рассказать.

Ибо Гарри знает, что Директор ответит, если он спросит. Однако парень давно уже вырос и теперь принимает решение вести себя, как любящий мужчина: человеку, которого он так любит, больно прямо сейчас; и пусть не Гарри был тому виной, в его власти остается не усугублять его страдания.

Наконец-то Гарри понимает, что видел бы его Директор, загляни он в зеркало Еиналеж, а также почему он прекрасно понимал его, Гарри, одержимость видениями: он увидел бы себя в окружении живой и счастливой семьи, возможно, в канун Рождества – его подарком были бы шерстяные носки; вероятно, от матери, подобно миссис Уизли, связавшей их для всех своих, живых и здоровых, детей. Да, вот так просто.

После смерти уже ничего нельзя изменить. Это так. Но мне почему-то упорно кажется, что Дамблдору, поскольку он самый лучший и его сильно любят наверху, дарована такая уникальная возможность. Он действительно очищается через Гарри в этой откровенной исповеди – и в прощении.

Он получает прощение от Гарри, уверена, получает прощение свыше, и, мне бы хотелось надеяться, когда-то – уже без Гарри – простит себя и сам, справится с самым трудным, навсегда перестанет поливать слезами свой оставленный сломанным нос, свои ошибки и вину и станет абсолютно счастливым. Именно такая последовательность: прощает Гарри, прощают те, кто свыше, прощает себя он сам.

Истинность этой последовательности вновь находим в словах Тихона: «…и Христос простит, если только достигнете того, что простите сами себе… О нет, нет, не верьте, я хулу сказал: если и не достигнете примирения с собою и прощения себе, то и тогда Он простит за намерение и страдание ваше великое… ибо нет ни слов, ни мысли в языке человеческом для выражения всех путей и поводов агнца, «дондеже пути его въявь не откроются нам». Кто обнимет Его, необъятного, кто поймет его, бесконечного!»

Очень, очень светлая мысль, и я желаю Дамблдору, если он этого еще не достиг, скорейшего завершения исполнения этой последовательности. В конце концов, прощением грехов достигается не что-нибудь, а второе рождение. Только вот кем, чьих и чье? Гарри грехи Дамблдора ему простил...

И пока он, по-мужски скупо уверив Директора (уж как может), что ему не стоит так уж сильно переживать и он все равно самый лучший, потихоньку возвращается к более насущным вопросам:

- И Волан-де-Морт никогда не узнал о Дарах?

А Дамблдор возвращается к себе, и от его полной откровенности не остается ни следа.

Иносказательно поведав Гарри, что в линии Даров в Игре не боялся, что Том попытается наложить руки на что-либо, кроме палочки, даже если узнает о Камне и мантии («Ему бы не показалось, что он нуждается в мантии, а что касается Камня – кого бы он захотел вернуть из мертвых? Он боится мертвых. Он не любит»), а потому, очевидно, считая эту линию полностью выстроенной исключительно ради Гарри, Дамблдор кратко объясняет, что был уверен, тем не менее, что Том устроит крысиные бега за палочкой, о которой узнает от Олливандера, даже и не подумав, поразмыслить на тему нравственности и подлинной силы человека.

- …Для него Старшая палочка стала одержимостью, способной сравниться с его одержимостью тобой. Он верит, что Старшая палочка стирает его последнюю слабость и делает его по-настоящему непобедимым. Бедный Северус…

Круто. Ни единого внятного слова о тяжелейшей судьбинушке своего любимого супруга. Ах, бедный Северус, бедный Люциус… и что это должно означать?

Гарри спросить не доказывается, ибо его скорые мозги уже пришли к скоропалительным и абсолютно однозначным выводам относительно судьбинушки профессора сэра Зельеварения – а Дамблдор и молчит себе довольной рыбой.

Меж тем, на мой взгляд, замечание о бедности Снейпа содержит скорее очередной ироничный подкол веселого супруга («Эк змейка о него зубки почесала… Бедная змейка – в этой шее столько яда! А еще он локотком ударился, когда драматично падал на пол, чтобы не менее драматично начать дергать ножкой!»), чем полное сожалений засвидетельствование факта гибели Снейпа.

Если бы он умер, чего Дамблдору тут-то об этом сожалеть? Снейп бы наконец избавился от прижизненных страданий, и они оба воссоединились бы в радости – с какого боку Снейп был бы «бедным» в этом случае, я не понимаю. «Бедный» он как раз потому, что, подкушенный, продолжает ходить по грешной земле под Дамблдором и Гарри.

- Если вы спланировали вашу смерть со Снейпом, вы хотели, чтобы он окончил со Старшей палочкой? – спрашивает Гарри.
- Я признаю, это было моим намерением, – говорит Директор.

Очередная восхитительная лапша. Каждый раз, когда Дамблдор столь витиевато отвечает на вопрос, который в качестве ответа требует лишь «да» или «нет», я настораживаюсь.

Например, он ни слова не говорит о том, сколь долго это было его намерением. Я полагаю, лишь самую малость, в самом начале. До тех пор, пока он не понял, что вплести Драко во всю эту историю будет лучшим вариантом – а затем свести с Драко Гарри, чтобы подарить Гарри возможность завладеть силой и верностью Старшей палочки – чтобы окончательно обезопасить парня от Финальной схватки, в которой Гарри с Томом должны будут сражаться на чистом мастерстве.

А в мастерстве Гарри как раз проигрывает – и Дамблдор, конечно, это знает. У Гарри есть шанс победить в сложившейся ситуации: палочка в руках Тома, а ее сила – у Гарри, потому она откажется убивать парня. Конечно, такое стечение обстоятельств – из разряда одного шанса на миллион, однако умные люди подсчитали, что шанс «один на миллион» выпадает в 9 случаев из 10 – особенно, если за дело берется лично коварный манипулятор Альбус Дамблдор.

Был второй шанс, который стоял в плане изначально: фениксовая палочка Гарри, которая особенно агрессивно и губительно реагирует на Тома, какую бы палочку он ни использовал. Однако Дамблдор не мог не понимать: едва Том узнает силу палочки Гарри, за нею будет объявлена охота. И существует шанс, что охота окончится успешно, и палочку Гарри уничтожат. Что тогда Гарри делать? Нет, Директор просто не мог не подстраховать подростка – и в итоге его страховка очень сильно пригождается.

- …но это не сработало, так, как я намеревался сделать, правда? – заканчивает Дамблдор («Ты уверен, что понимаешь этот пункт до конца?»)
- Нет, – соглашается Гарри. – Эта часть не сработала. – «Ага, понимаю».

Да ни черта Гарри не понимает. Вскоре он станет втолковывать Тому: «Дамблдор намеревался умереть непобежденным, последним настоящим хозяином палочки! Если бы все вышло, как было спланировано, сила палочки умерла бы с ним, потому что ее бы никогда не выиграли у него!» Восхитительный детский лепет и чуть менее поверхностное понимание ситуации, чем у самого Тома.

Я уже писала об этом: с чего бы силе палочки умирать, если смерть Дамблдора все равно не была естественной? И разве палочка не учла бы последнее желание любимого хозяина даже в этом случае – без Драко, положим – и не выбрала бы принадлежать Снейпу? Но зачем Директору ставить под прямой удар любимого супруга – и лишать Гарри возможности завоевать палочку? Ведь Снейп, будь он ее хозяином, не смог бы передать Гарри ее силу при всем желании! Нет у него для палочки и доли авторитета Дамблдора. Палочка выбирает волшебника. И как взаимодействовать с этим волшебником, полагаю, тоже выбирает она.

В общем, уверенность Гарри в собственной просветленности до самого конца ему не изменяет, позволяя вновь и вновь делать неправильные выводы. Снейп умер от яда змеи, Дамблдор, образцовый ученик, никогда не знал о существовании Выручай-Комнаты и диадему-крестраж там не нашел, видите ли…

Впрочем, Дамблдор в тему не углубляется – ибо Гарри не спрашивает. Они молчат самым долгим молчанием, пока младенец продолжает бороться за право жить за их спинами. Даже на манипуляции Дамблдора (его якобы предательство) обижаться Гарри уже не может – не он ли сам полчаса назад манипулировал Невиллом ради общего блага, понимая, как нецелесообразно будет вдаваться в подробности, зачем нужно убить змею, или поддаваться чувствам и раскисать в шаге от цели? Иногда так надо: действовать скрытно.

Гарри молчит, и Дамблдор молчит вместе с ним. Им больше не нужны слова – Гарри понимает его в этом святом молчании, подобно тому, как понимает Рона и Гермиону. Дамблдор же знает, что, если людям надо что-то подробно объяснять, то ничего объяснять не надо – когда и если пробьет час, они сами обретут способность и возможность все понять.

В случае Гарри час пробил далеко не для всего, однако одно понимание постепенно опускается на него, подобно падающему мягкому снегу. Это чувство, совершенно отличное от того, которое Гарри испытал, поняв, что ему нужно умереть (будто ливень – в окна), не такое ужасное и тяжелое – но все-таки не слишком легкое.

- Мне придется вернуться, да?
- Это вопрос к тебе.
- У меня есть выбор?
- О, да, – Дамблдор улыбается мальчику («Какие штанишки ты бы хотел надеть, малыш, синие или фиолетовые?» – ага). – Мы на Кингз-Кросс, говоришь? Я думаю, если ты решишь не возвращаться, ты сможешь… скажем так… сесть на поезд.
- И куда он меня привезет?
- Вперед, – просто отвечает Дамблдор.

В очередное путешествие. Или захватывающее приключение – это уж как кому больше нравится.

Вновь воцаряется тишина. Оттягивая момент окончательного принятия решения, Гарри, конечно, уже знает, каким оно будет. Таким, как Гарри, выбор не дается. Вернее: они сами выбирают не выбирать. Свое окончательное решение Гарри принял больше года назад, когда со всей ответственностью заявлял Дамблдору: «Я хочу, чтобы с ним было покончено. И я хочу сделать это сам». О чем еще можно говорить? Поддерживая тишину, Дамблдор не ждет ответа – он лишь, любя, дает Гарри время понежиться в этом чудесном месте еще немного – перед самым последним рывком.

- Волан-де-Морт получил Старшую палочку.
- Верно, – соглашается Дамблдор. – У Волан-де-Морта есть Старшая палочка.

Замечательные выкрутасы двоих очень взрослых мужчин. На этот раз изящно кокетничает не только Дамблдор, но и Гарри: деревяшка у Тома действительно есть; но получил ли он ее (силу и верность) по-настоящему? И Гарри, и Дамблдор знают, какие вопросы и какие ответы не прозвучали. Не следует им звучать – тем более, что все они уже давно известны – если не беспокойному разуму, то мудрому сердцу. Это, кстати, не только к делу о палочках относится.

- Но вы хотите, чтобы я вернулся?
- Я думаю, что, если ты выберешь вернуться, есть шанс, что с ним будет покончено навсегда. Я не могу это обещать. – «В конце концов, даже кентавры не уверены в том, что видят в звездах, и говорят, что никакое знание не может быть абсолютным – что ты хочешь от старого, больного и мертвого человека вроде меня?» – Но я знаю, Гарри, что тебе следует гораздо меньше бояться возвращения сюда, чем ему. – «В любом случае, твой поезд никуда от тебя не уедет. Попробовать стоит, как считаешь? От жизни не следует отказываться, если есть возможность жить. У тебя она есть».

Гарри бросает взгляд на маленькое существо, задыхающееся под сиденьем.

- Не жалей мертвых, Гарри. Жалей живых и прежде всего тех, кто живет без любви. Вернувшись, ты сможешь сделать так, что меньше душ будет искалечено, меньше семей окажутся разорванными. – «Торжество Меньшего зла, помнишь? Ты проделал огромную работу – уверен, после тебя кто-нибудь когда-нибудь все-таки убьет Тома. Или он убьет себя сам, попытавшись сделать новые крестражи взамен утраченным – сколько можно делить душу, в конце концов? Должна же она когда-нибудь закончиться. Но… скольким еще людям придется умереть прежде, чем это произойдет?» – Если тебе кажется это достойным, тогда на данный момент мы прощаемся. – «Пойди и сделай все, что можешь, и никто плохого о тебе не подумает. Все остальное не важно… Важно то, что, если ты откажешься вернуться в угоду своему комфорту, потому что здесь так хорошо, ты станешь причиной, по которой умрет или будет страдать бесчисленное число людей… В любом случае, я не хочу оказывать на тебя никакого давления».

Да разве ж Директор давит? Да ни в жизнь. Он вежливо и с любовью просит закончить их общий тяжелейший путь. Когда пройдено уже так много, глупо сдаваться на пороге конца, который уже предопределен: пойди и впаяй, Гарри, этому красноглазому, а на поезд сядешь как-нибудь потом. Он говорит Гарри именно то, о чем парень знает, что ему хотелось бы услышать от него.

Кроме того, он делится с Гарри еще одним важным уроком: мы не можем изменить прошлое – только будущее. Не совсем все предопределено. «Не жалей мертвых. Жалей живых». Гарри Дамблдора прекрасно понимает.

Если он действительно хочет помочь всем, он должен помогать не здесь, а там, помочь еще живому Тому все осознать и исправить. Потому что помочь этому младенцу, которого Гарри здесь так жалко, он может, только будучи живым – попытавшись убедить Тома что-то сделать для своей души. Пусть Гарри не сильно переживает о живых в эту минуту – он переживает об этом младенце, а значит, хотя бы ради него должен вернуться.

Но вернуться один, оставив младенца между мирами ждать решения своей судьбы (одна из причин, по которым Директор не дал Гарри к нему прикоснуться – эта часть Тома не должна случайно вернуться в тело Гарри вместе с его собственной душой). Именно это дал Гарри понять Дамблдор: «…последняя надежда Волан-де-Морта на свою душу».

Ибо он выше гнева и выше грязи. Но, конечно, не выше сожаления о том, что Реддл, которому многое изначально было дадено, пошел по тому пути, где его пришлось остановить. Нельзя быть выше глубокого понимания вещей, жалости, наконец, любви к живому. Высшая степень культуры. Если хотите – интеллигентности в старом понимании слова. Полное и абсолютное укрощение того зверя, который присутствует в каждом из нас.

Собственно, на мой взгляд, в этом – весь ответ – на все века. Начинать всегда надо с себя. Укротить себя. Властвовать над собой. Жертвовать собой – что умирая, что возвращаясь. И – да, вторая половина ответа в том, что мудрость не есть просто понимание того, что совершается вокруг. Понять значит действовать. Особенно если есть удобная возможность.

Ну и, разумеется, на действие ты имеешь право только тогда, когда пропустил это действие через душу, очищенную от зверя. Гарри это понял. Ему помогли. Нельзя стать Дамблдором, Играя в него. Но попытаться дойти до его уровня – обязательная задача.

Гарри вздыхает, кивает и поднимается на ноги. Дамблдор тоже встает. Невероятно долгое мгновение они смотрят друг другу в лица. «В этом божественном стекле они видят друг друга лицом к лицу…» Место пересечения Королей… Прекрасный, мужской разговор.

- Скажите мне одну последнюю вещь, – просит Гарри. – Это правда? Или это происходило в моей голове?

Дамблдор сияет. Яркий туман застилает его фигуру, но голос его звучит громко, сильно и предельно ясно:

- Конечно, это происходит в твоей голове, Гарри, но почему, ради всего святого, это должно значить, что это не правда?

«Вы можете утверждать, что все реально, если единственное основание веры в это – то, что никто не доказал, что этого не существует!» – именно так. В этом – ключ ко всему. Я полагаю, все Игры сводятся именно к этой паре коротких фраз. Все Игры – ради того, чтобы Гарри пошел в Лес – и ради этого их с Директором диалога.

Мне очень нравится его окончание в фильме, между прочим.

- Профессор! – не сдерживается Гарри, когда все становится совсем белым, и его голос звучит туманно и далеко. – Что мне делать?..

Но Дамблдора с ним уже нет – как нет и ответов на некоторые вопросы – есть только вопросы, и это правильно.

«- Ответов и толкований множество, и они разные.
- Как такое может быть?
- Самые интересные вопросы остаются вопросами. В них содержится тайна. К каждому ответу следует всегда добавлять «возможно». Только малозначительные вопросы имеют окончательные ответы.
- Вы хотите сказать, что у «Жизни» нет решения?
- Я хочу сказать, что у «Жизни» – множество решений, а следовательно, нет единого решения.
- А я думаю, Розовая мама, что единственное решение у жизни – это жить».
К оглавлению БИ
Made on
Tilda